Знаменитые немецкие сказочники и ученые-фольклористы Братья Гримм составили «Словарь немецкого языка», где у слова «Еврей» («Der Jude») было дано такого рода примечание: «Среди их неприятных черт особенно выделяется их нечистоплотность, а также их алчность. <…> “Грязный, как еврей; воняет, как еврей”»[418].
Однако ко второй половине ХIХ в. ситуация резко изменилась. Во многих странах Западной Европы евреи, получившие право участвовать в общественно-политической жизни, стали активно использовать открывшиеся перед ними возможности, чтобы преуспеть и подняться на верхние ступени социальной лестницы. В банковском и издательском деле, журналистике, музыке, изобразительном искусстве, науке и литературе появились громкие еврейские имена. В газетах и журналах с разных идейных позиций шло обсуждение «еврейского вопроса». Использование в публичной сфере антисемитских клише стало расцениваться как знаковый признак крайней реакционности. Для русского общества дискурс на еврейскую тему стал совершенно новым явлением, т. к. в «николаевскую» эпоху о евреях дозволялось писать или что-то осудительно-уничижительное, или – ничего.
Публичное обсуждение острых вопросов во все времена неизбежно ставит проблему автоцензуры, которая в отдельных случаях начинает полностью определять публичное поведение – вплоть до замалчивания «неудобной» темы и вытеснения ее в непубличную сферу. Таким предметом <…> в русской культуре XIX–XX вв. <…> была еврейская тема – говорить о ней было неловко <или, как с начала 30-х гг. в СССР, невозможно – М.У.>, и ее <многие публицисты> старались деликатно обойти стороной. <…>.
Необходимость выстраивания своего отношения к евреям и, одновременно, введения автоцензуры была осознана в русской литературе далеко не сразу. До 1830-х – 1840-х гг. русские авторы – начиная с Пушкина, Гоголя и Лермонтова и заканчивая массовыми беллетристами, изображали евреев негативно и <подобно западным писателям – М.У.>, не испытывали при этом никаких внутренних неудобств. Лишь во второй половине 1850-х гг., в результате развернувшихся в русских журналах дискуссий по еврейскому вопросу, публичные проявления юдофобии <в либерально-демократических кругах> стали считаться социально неприемлемыми. Сочувственное или, по меньшей мере, сдержанное отношение к угнетенным евреям <здесь> выдвигается в этот период как норма публичного поведения. <Одновременно> возникало раздвоение между публичным и непубличным дискурсами, затронувшее в той или иной степени большую часть русского общества [ФОМИНА. С. 101][419],
– включая, конечно же, и Тургенева. Будучи человеком политически грамотным и весьма информированным, Тургенев видел, что в Западной Европе еврейская эмансипация во многом шла «сверху», т. е. встречала одобрение и поддержку со стороны правящих кругов. По всей видимости, он считал, что и в Российской империи для решения «еврейского вопроса» нужно лишь одно «громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах». Не желая, образно говоря, толочь воду в ступе, он полностью устранился от участия в публичном дискурсе на эту тему. Исключением здесь является лишь один случай.
В 1858 г. на страницах российских журналов развернулась полемика по еврейскому вопросу между редактором «Иллюстрации» В. Зотовым и корреспондентами «Атенея» (И. Чацкин) и «Вестника Европы» (М. Горвиц). Отправной точкой послужила апологетическая парижская статья о еврейском магнате из России г-не N. (Е.Г. Гинцбурге). Автор статьи, упоминая о бесправии русских евреев, тем более восхищался успехами и великодушием Гинцбурга, известного своей обширной благотворительностью. На этот хвалебный отзыв анонимно откликнулся Зотов, подчеркнув, что обогащение «западно-русского жида» произошло нечестными путями (Гинцбург нажил свое состояние торговлей алкоголем). Зотов в своей статье продвигал расхожие представления о том, что еврей в России вреден как таковой и потому не заслуживает равных с остальным населением прав.
В ответ в поддержку евреев выступил анонимный корреспондент «Русского инвалида»; завязалась полемика, в которую вскоре включились Чацкин и Горвиц. Зотов перешел на личности и высмеял их еврейство, говоря также о том, что их статьи были оплачены и что они являются прямыми агентами нечестно разбогатевшего N. Эта грубая клевета повлекла за собой серию литературных протестов, опубликованных практически во всех крупных изданиях того времени. Наряду со многими деятелями культуры, Тургенев одним из первых осудил позицию «Иллюстрации» и тоже подписал против нее протест. Однако интерпретировать красноречивый жест писателя как однозначное проявление юдофильства было бы <…> неверно. Протест этот <…> в самом общем виде отразил стремление общества того времени к «прогрессу» и одновременно поставил вопрос о способах ведения литературной полемики. <Он> всецело сосредотачивался не на предмете полемики (равноправие евреев, о котором тут не говорилось ни слова), а на неприемлемых способах ее ведения – на оскорбительном тоне и клевете, возведенной Зотовым на своих оппонентов. Еврейство Горвица и Чацкина при этом отодвигалось на задний план. Ключевой проблемой, которую ставил перед русскими журналами этот документ, был вопрос о том, каждое ли мнение достойно быть обнародованным в условиях свободы слова, и чем эта свобода должна ограничиваться. Проблема эта была общелитературной и не имела к национальному вопросу прямого отношения. Авторы протеста приходили к выводу, что главной запрещающей инстанцией в новой литературной ситуации должна стать не государственная цензура, а личная ответственность автора перед обществом.
418
В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля (1-е изд. 1861–1868) слово «еврей» отсутствует, вместо него приводится слово «жид», в примерах употребления которого также приводятся стереотипные антисемитские высказывания, – см. [ДАЛЬ].