В сущности, именно против антисемитизма и восставал Соркин в письмах к Тургеневу, которые представляют собой интереснейший документ эпохи[447]. К писателю обратился очень умный, образованный человек, проницательный аналитик российских общественно-политических реалий, страстный защитник прав своего народа, до глубины души оскорбленный «худо скрываемым иезуитским злорадством <…> большинства нашей периодической печати, не перестававшей бросать грязью в несчастных жертв дневного грабежа и насилия! Трудно поверить даже, до какой степени бесстыдства доходят иные органы печати, как, например, “Новое время”, “Минута” и другие! Такого бессердечия, такого издевательства над страшным народным бедствием, такой гнусности едва ли можно найти даже среди самых варварских диких народов. Отрадное исключение среди этих журналистов-дикарей составляют только: “Порядок”, “Голос”, “Страна”»[448].
В первом письме содержится признание в любви и признание заслуг: «Россия Вас любит, Иван Сергеевич, и глубоко уважает. Целые два поколения воспитывались на Ваших превосходных произведениях, и нет почти ни одного грамотного человека в России, которому не было бы известно Ваше знаменитое имя». Соркин убежден, что тургеневское слово «будет иметь отрезвляющее значение для многих фарисеев и мрачных фанатиков из так называемой нашей интеллигенции». Но кроме того, высказывает он и недоумение, обиду: «Неужели, высокоуважаемый Иван Сергеевич, в жизни трех миллионов русских евреев не найдете ни одной хорошей черты, кроме тех, которые сослужили Вам канвой к воспроизведению художественного, но глубоко оскорбительного для евреев рассказа “Жид”??»
Письмо завершается призывом, если не мольбой:
«Вас по справедливости называют “лучшим из русских людей” – и поэтому было бы грешно лучшему русскому человеку не возвысить хотя один раз своего голоса в пользу униженных и оскорбленных евреев, и – во имя права и справедливости!»
В конце – знаменательная приписка:
«Считаю нужным оговориться, что, будучи по вере христианином, я никем из евреев не уполномочен просить Вас о чем бы то ни было. Мысль эта принадлежит одному мне».
Одинокий голос был услышан, Тургенев пригласил автора послания к себе. Содержание состоявшегося разговора частично реконструируется по второму письму Соркина – от 29 мая 1881 года, гораздо более объемному, чем предыдущее.
Оно преисполнено горечи, вызванной тем, что оговоренные меры, в частности объявление подписки в помощь пострадавшим от погромов и визит еврейской депутации к Александру III, не только не дали результата, но и продемонстрировали неспособность самих евреев отстаивать свои права. Из газетных сообщений Соркин сделал вывод, что допущенная к монарху депутация ограничилась «одной кисло-сладкой, ничего не значащей фразою, умалчивая о настоящем истинном положении дел, требующих не одних только временных мер к прекращению беспорядков, а немедленного, безотлагательного и полного уравнения прав евреев с остальным населением Империи; тогда никаких мер не потребовалось бы. Тогда русский народ и сам понял бы, что евреи такие же люди, как и другие, и что их нельзя трактовать как животных. Вот чего еврейская депутация должна была просить у Престола. Точно так нужно было прежде всего исходатайствовать, согласно Вашему совету, Высочайшее разрешение на открытие подписки».
Не дождался Сорокин и печатного выступления Тургенева: «Глубоко разочарованный в надеждах, возложенных евреями на своих неумелых представителей, я <…> с лихорадочным нетерпением стал следить и искать в газетах и журналах: не появится ли наконец обещанная Ваша статья как единственный в данном случае якорь спасения среди бури и страшных невзгод, как луч света в царстве тьмы, окружающей нас со всех сторон. Увы! Вашей статьи нет и нет!».
Предполагая в адресате недовольство своей настойчивостью, Соркин тем не менее продолжает не как проситель, а как право имеющий — и этот эпистолярный манифест столь красноречив и по смыслу, и по стилю изложения, что заслуживает объемного цитирования:
Вы пользуетесь громкою славою, общим уважением во всех слоях общества как в России, так и на Западе. Вы всем этим пользуетесь, конечно, совершенно заслуженно, в чем согласны даже самые ярые славянофилы. Но именно эта заслуженная слава, эти приятные и исключительные права Ваши на славу – налагают на Вас и исключительные обязанности. Вы не можете сказать, подобно тому, как года два тому назад заявила редакция либеральных «Отеч<ественных> Записок»: «какое нам дело до евреев, они нам совершенно чужды»… Нет! Вы этого не скажете, во 1-х, потому, что, защищая евреев, Вы защищаете дело простой справедливости, – ведь ничего нет справедливее, как стать на стороне обиженных, и, заметьте, незаслуженно обиженных. Во-2-х, защищая евреев в данном случае, Вы этим защищаете имя русского человека, иначе – право, стыдно будет честному человеку называться русским. Стыдно, потому что не одно только активное насилие над ближним позорно; и пассивное к нему отношение считается тоже делом далеко не красивым. Также, я полагаю, Вы не станете обвинять «огулом» всех евреев за некоторые действительно несимпатичные черты их характера. По крайней мере, мне хочется верить, что Вы к ним отнесетесь без предубеждений и предвзятых идей, не так, как к ним постоянно относился покойный Достоевский, названный почему-то «великим учителем» чуть не всего человечества и создавший своего характерного «русского всечеловека», что, впрочем, не мешало ему <…> бросить публично комом грязи в лицо целой еврейской народности[449]. Повторяю: мне хочется верить, что Вы далеко не разделяете в этом отношении взгляда Достоевского. Если бы я имел повод думать противное – верьте мне, как честному человеку, – я бы никогда не позволил себе просить о заступничестве. Это ведь значило бы, что евреи просят о какой-то милости. Но нет! евреи не милости просят, – они требуют должного, следуемого им по праву. Ничего нет оскорбительнее покровительственного тона некоторых лже-либералов, бросающих в виде жалкой милостыни несколько гуманно-утешительных слов по адресу к евреям, вроде того, что мы, де, с одной стороны, всегда порицаем насилие над кем бы то ни было, хотя, с другой – не можем не высказаться против еврейской эксплуатации и т. д. т. д. Такая защита, конечно, хуже всякого оскорбления. От Вас же, высокоуважаемый Иван Сергеевич, евреи могли ожидать совершенно другого. Я уверен – по крайней мере, хочу верить, – что Вы искренне сочувствуете этому несчастному народу. Его страдания (нравственные в особенности) уже слишком необыкновенны, чтобы не могли вызвать к себе искреннего сочувствия со стороны истинно достойных русских людей, которые в каждом человеке, даже еврее, видят прежде всего – человека, – которые, не задаваясь болезненно настроенной фантазиею к созданию русского «всечеловека» и не усматривая в каждой народной стихийной «вспышке» – особого «подъема русского духа» – в то же время не попирают ногами и других народностей; не бросают грязью во все то, что не «Русью пахнет».
447
Впервые они были опубликованы в статье
448
Письма разных лиц И.С. Тургеневу // Щукинский сборник. Выпуск восьмой. Издание Отделения Императорского Российского Исторического Музея имени Императора Александра III – Музея П.И. Щукина. М.: Синодальная Типография. 1909. С. 196–218:URL: https://elit-knigi.ru/details.php?id=33867
449
По-видимому, Соркин основывается на совокупном впечатлении от высказываний Достоевского по еврейскому вопросу, – см. об этом [УРАЛ-МОНД].