Я готов признать, что в национальном характере евреев есть некоторые несимпатичные черты; но нельзя не сознаться, что эти черты вполне естественны и понятны для лиц, умеющих трезво и критически относиться к жизненным явлениям <…> Какое право имеет русское общество требовать особой непогрешимости от еврея, над которым всякий считает за долг глумиться, – которого всякий безнаказанно оскорбляет на каждом шагу: в школе, на суде, в храме науки и искусства, на подмостках театра, в произведениях писателей, в периодической прессе, словом: везде, всюду и всегда при каждом удобном и неудобном случае? Откуда же, спрашивается, набраться им, русским евреям, духа, стойкости характера, храбрости и вообще благородных качеств? Где им учиться всему этому и у кого позаимствовать высокие правила чести? Не у русских ли? Не у разных ли журналистов, представителей прессы, вроде Пихно, Сувориных, Баталиных и им подобных? Не у некоторых ли профессоров-сыщиков (Ваcильев, Коялович, О. Миллер), науськивающих на евреев в самую тревожную минуту общей смуты и сильного напряжения общественного внимания, указывающих на них пальцем как на главных виновников крамолы? Не у «Великого» ли учителя «всечеловека», который, проповедуя постоянно евангельские истины о «всепрощении» и «христианской любви», то и дело называет в своих произведениях целый народ «жидами» и, подобно мрачным средневековым фанатикам, не перестает их громить всеми карами небесными и земными? Не у некоторых ли педагогов мужеских и женских училищ и гимназий, имеющих похвальные привычки в классах, во время уроков, самым грубейшим образом издеваться над «жидами» и «жидовками», на потеху и назидание юным питомцам и питомицам? Наконец, не у офицера ли главного штаба, захлебывающегося от хохота при виде разбегающихся под ударами нагаек евреев и евреек, плачущих над трупом своего варварски замученного родственника? Неужели евреям следует у них учиться правилам чести и порядочности? Да избави их, великий Боже, от такого посрамления!..
Завершается эта страстная тирада, продиктованная «чувством глубокой сердечной боли, чувством величайшего горя и отчаяния», повторением призыва, прозвучавшего в первом письме: