По этой уже только причине мотивы отказа Тургенева дать публичную оценку происходившим в стране антиеврейским беспорядкам стали и до сих пор являются предметом дискуссии. Еще в 1890 г. публицист-народник[453] Сергей Николаевич Кривенко писал:
«Относительно И.С. Тургенева до сих пор существуют несколько разных и весьма противуречивых мнений, одни считают его чуть не консерватором, другие, наоборот, красным; одни видят в нем человека без определенных убеждений <…> другие, напротив, считают его человеком убежденным, который никогда не изменял убеждениям и всегда оставался верен идеалам сороковых годов, с которыми вступил на литературное поприще» [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 30].
Елизавета Фомина, в свою очередь, пишет по этому поводу, что:
После погромов в 1881–82 гг. <Тургенев> очень деликатно, с изъявлениями самых теплых чувств в адрес евреев, в ответ на их неоднократные просьбы отказывается написать статьи в их защиту. Большую роль тут сыграли его проблемы со здоровьем – Тургенев доживал свои последние месяцы. Однако в своих письмах он называет и другие причины, поясняющие мотивы его публичного поведения по отношению к еврейской проблеме в целом:
«…какой был бы из этого толк? – пишет он Колбасину. – Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах <на что с обычной смелостью и прямотою указала “Страна”)> но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции? “Новое время” заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили. Остается только краснеть (особенно здесь, в Европе), краснеть за себя, за свою родину, за свой народ – и молчать» [ТУР-ПССиП. Т. 13. Кн. 1. С. 268–269].
Как мы видим, в этом высказывании сочетаются и мысль о том, что, пока юдофобия поддерживается государством, интеллигенция бессильна, и опасение за свою репутацию <…>. Вместе с тем нельзя не признать, что отказом от печатных выступлений против погромов писатель косвенно становился причастным к той идеологии и политике, которых он не одобрял [ФОМИНА С. 111].
По мнению Галины Ребель:
В майских редакционных статьях газеты «Страна», на которые ссылается Тургенев (и единомышленник Колбасин его прекрасно понимает, поэтому в письме нет подробностей), был не только дан анализ случившегося на юге России, но и прозвучал призыв к немедленному цивилизованному разрешению ситуации. «Последние погромы показывают, – говорилось в выпуске от 11 мая 1882 года, – что в известной части населения разнузданность дошла до полнейшего попрания закона. Дело при таких обстоятельствах идет не об интересах еврейства, а об интересах всего государства. Государство до того лишь крепко, пока в народе живет чувство легальности и уважение к закону, каков бы он ни был – худ или хорош. – Своеволие, против кого бы оно направлено ни было, не может быть терпимо в благоустроенном государстве»[454]. Единственное эффективное мирное средство немедленно пресечь бесчинства указано в публикации от 9 мая: «…для этого не неизбежно употребление военной силы, но самая необходимость обращаться к ней, в отдельных случаях, может быть устранена одним, совершенно мирным и действительно-самобытным способом, чистым народно-русским способом: произнесением слова державного, провозглашением человеколюбивых воззрений Главы государства»[455].
Вот эту точку зрения Тургенев и разделял, полагая, что в сложившейся ситуации, когда «царское слово молчит», никакого значения не может иметь «отдельный голосок какой угодно интеллигенции». Из этого ни в коей мере не следует, «что отказом от печатных выступлений против погромов писатель косвенно становился причастным к той идеологии и политике, которых он не одобрял», <как это утверждает Елизавета Фомина, – см. [ФОМИНА. С. 111]>. Он был причастен не к государственной политике и идеологии – а к своему отечеству, от которого в иные минуты, может быть, и хотел <…> но не мог отречься [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 34].
В целом обстановка в обществе в начале царствования Александра III уже была такой, что тяжело больной, испытывающий большие физические страдания И. Тургенев, не мог позволить себе выступить
с общественно-политическими заявлениями и публицистическими декларациями. К тому же на сей счет у него был отрицательный опыт. Даже вполне невинное обращение к русской публике поучаствовать в подписке на памятник Г. Флоберу вызвало по его адресу «ругательные статьи во всех газетах, град анонимных писем», где его называли «ярым западником», которого «обуял “рабский дух”», «ренегатом, дураком и публичной женщиной»[456] [РЕБЕЛЬ Г. (V). С. 20].
453
С 1873 г. он был активным сотрудником «Отечественных записок», где с 1881 г. вёл внутреннее обозрение под рубрикой «По поводу внутренних вопросов». С 1891 г. – один из редакторов «Русского богатства», затем – журнала «Новое слово».
454
Страна. 1881. 5 марта: URL: https://rusneb.ru/cata-log/000200_0 00018_RU_NLR_DIGIT_NP_001364/
455
Там же. 3 марта. URL: https://rusneb.ru/catalog/000200_000018_ RU_NLR_DIGIT_NP_001364/viewer/?page=223
456
Тургенев, будучи одним из учредителей парижского Комитета по сбору средств на памятник Флоберу в Руане, призвал открыть подписку и в России, что вызвало возмущение у отличавшихся, по всей видимости, особого рода «мировой отзывчивостью» русских патриотов. Современники отмечали, что «отношение к Флоберу <…> резко разделило литературную критику на два лагеря и сделалось одним из лозунгов распри, почти гражданской войны, между передовой литературой, поддерживаемой культурным слоем читающей публики, и обскурантской массой реакции, тем более, что “флоберизм” и нападки на него в момент смерти Флобера в 1880 г. и начала подписки на памятник ему, при непосредственном активном участии Тургенева, приняли характер явно политический» [ВЕНГЕРОВА. С. 603].