<…> с кружком славянофилов – у него не было ничего общего. Впрочем, он посещал иногда семейство Аксаковых; не раз встречал я у него по вечерам Константина Аксакова, вступавшего с ним в ожесточенные споры по вопросам, разделявшим тогда наше образованное общество на два враждебных лагер.
<…> В кружке Грановского Тургенев был обычным гостем, но и тут он чувствовал себя не совсем на месте. Встречали его там, по-видимому, очень радушно, дорожили беседой с ним, но, в сущности, смотрели на него косо. <…> Грановский высказывался предо мной очень откровенно насчет Тургенева. Отдавая справедливость его необычайной талантливости и уму, он находил, что это натура дряблая, лишенная солидных нравственных качеств, на которую никогда и ни в чем нельзя положиться. По словам его, никто так верно не определил Тургенева, как А.Ф. Тютчева (вышедшая впоследствии замуж за И.С. Аксакова), которая будто бы однажды сказала ему в глаза: «vous n’avez pas d’epine dorsale аи moral»[462].
<…> <Тургенев очень много читал>. Помню, что наряду с другими книгами крайне интересовали его письма Цицерона, которые читал он в немецком переводе; по вечерам сообщал он нам свои впечатления с обычным своим остроумием и блеском. «Я ставлю себя в положение Цицерона, – говорил он, – и сознаюсь, что после Фарсальской битвы еще больше, чем он, вилял бы хвостом пред Цезарем; он родился быть литератором, а политика для литератора – яд».
<…> Среди тогдашнего избранного кружка не встречал я человека, который по самой натуре своей был бы так мало склонен заниматься политикой, как Тургенев, и он сам сознавался в этом: «Для меня главным образом интересно не что, а как и кто». Вот фраза, которую беспрерывно приходилось слышать от него близким ему лицам. На первом плане стояли для него типы, характеры, а вовсе не деятельность сама по себе в том или другом направлении. Так было всегда, до того самого времени, когда известная партия, опьянив его похвалами и лестью, навязала Тургеневу совершенно не свойственную ему роль, и он имел слабость поддаться на удочку. Впрочем, кто только не эксплуатировал его!
<…> В самые последние годы жизни Тургенева я уже не встречался с ним. Приезжая в Россию, он, видимо, сторонился своих прежних приятелей[463]. Это было время, когда наша так называемая либеральная партия, долго преследовавшая его своими нападками, вдруг догадалась, что несравненно выгоднее расточать ему восторженные похвалы, курить ему фимиам, и Иван Сергеевич охотно пошел на эту приманку.
<…> вскоре по воцарении Александра Александровича министр внутренних дел граф Игнатьев возымел мысль посадить в Государственный совет нескольких особенно выдающихся литераторов и для первого дебюта остановился на М.Н. Каткове и И.С. Тургеневе; со свойственной ему болтливостью он начал разглашать об этом еще прежде, чем принял какие-нибудь меры для осуществления своей затеи, а потом, когда получил отказ от государя, напечатал в «Правительственном вестнике» опровержение распространенных им же самим слухов. <…> Иван Сергеевич Тургенев, заседающий в Государственном совете, обсуждающий там государственные дела, в которых он смыслил столько же, сколько грудной младенец, – можно ли придумать что-нибудь забавнее этого! Даже ближайшие его друзья разводили руками от изумления [ФЕОКТИСТОВ. С. 29, 39, 48, 130–131].
Можно полагать, что Тургенев и его парижское окружение были наслышаны об инициативе гр. Игнатьева[464], и питали определенные надежды на продолжение и в новом царствовании либеральных реформ Александра II. 29 апреля 1881 года Тургенев приехал на родину, в Ст. – Петербург. Он явно надеялся оказаться востребованным новым царем. Будучи еще наследником престола, Александр Александрович при их личной встрече в Париже произвел на него самое благоприятное впечатление[465], которое Тургенев озвучил в статье на французском языке «Александр III» (1881), где, декларируя свои либеральные взгляды, он выражал в частности надежду, что новый российский самодержец продолжит умеренно-реформистскую политику своего отца в сторону обретения Российской империей конституционной формы правления:
Находясь между ультранационалистической партией и нигилистической группировкой, либералы-конституционалисты постараются и, может быть, сумеют доказать императору, что либеральные реформы отнюдь не повели бы к потрясению трона, а только укрепили бы его. Смогут ли они убедить его (ибо ум его широк и просвещен), что ими руководит не простое желание подражать Европе, а назревшая необходимость глубоких изменений в политической организации управления? Русские – той же расы, что и все остальные европейские народы, их образование и цивилизация аналогичны, их нужды тождественны, их язык подчинен правилам той же грамматики, – так почему бы политической жизни русского народа не укрепиться на тех же конституционных основах, как и у ее соседей? [ТУР-ПССиП. Т. 10. С. 292].
463
Причины разрыва Тургенева с Феоктистовым, как, впрочем, и со всеми литераторами консервативно-националистической ориентации, отчасти проясняет его письмо к Фету от 13 сентября 1873 г.: «Вы не любите принципов 92 года, интернационалку, Республиканскую Испанию, поповичей, вам все это претит. А мне претит Катков, баденские генералы, военщина и т. д. Об этом, как о запахах и вкусах, спорить нельзя». Одно из последних упоминаний об Е.М. Феоктистове находится в письме Тургенева от 10 января 1882 г. к М.М. Стасюлевичу: «Новый, 1883 год начинается невесело: смерть Гамбетты, жизнь Феоктистова…». Умилительные слова о «незабвенных часах» дружбы с Тургеневым в «Воспоминаниях» не помешали Е.М. Феоктистову сорвать траурное заседание «Памяти Тургенева», организованное Обществом любителей российской словестности в 1883 г. Осведомившись из газет, что на собрании этом выступит с речью Л.Н. Толстой, Феоктистов обратился к министру внутренних дел с докладной запиской, в которой указал, что «Толстой – человек сумасшедший; от него следует всего ожидать; он может наговорить невероятные вещи – и скандал будет значительный». В результате заседание «Памяти Тургенева» было отменено (Былое. 1917. Кн. IV. С. 152).
464
Нельзя особо не отметить, что гр. Н.П. Игнатьев был особой хорошо известной в Европе и являлся, особенно в 1870-х годах, предметом многочисленных брошюр и памфлетов на всех европейских языках. Ещё до своего назначения министром, Игнатьев открыто выказывал юдофобские взгляды. Так 12 марта 1881 г. он писал: «<…> в Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой находятся банки, адвокатура, значительная часть печати и др. обществ. дела… Всякий честный голос рус. жизни заглушается польско-жидовскими криками, твердящими о том, что рус. требования следует отвергнуть как отсталые и непросвещённые <…>» [МИНДЛИН (II). С. 142].
465
См. об этом: