<…> Перед смертью Ауэрбах носился с планом написать очерки из еврейской жизни. Один из них сохранился в рукописном наброске – «Бен-Цион» или «Шлуах-Мицва», рассказ о потерянном и раскаявшемся еврейском юноше. Интересны также его наброски автобиографии, в которых с художественной пластичностью рисуется еврейская жизнь начала 19 века.
<…> Уступая великим романистам 19 века в пластичности и художественности, Ауэрбах занимает одно из первых мест в немецкой и даже европейской литературе как проповедник социальных и гуманных идеалов, как творец новой идиллии, повлиявшей на всех писателей следующего поколения. Ауэрбах был, по крайней мере в Германии, первый еврейский романист большой руки, признанный общественным мнением, окончательно усвоивший немецкую культуру и все-таки оставшийся верным сыном еврейства. Главные сочинения Ауэрбах переведены почти на все европейские языки и его имя пользуется и поныне широкой известностью; имеются также еврейские переводы некоторых из них[497].
Полагают, что Тургенев был близко знаком с Ауэрбахом уже в 1847 году, когда они оба жили в Берлине.
К этому же времени относится и появление первых переводов рассказов Ауэрбаха на русский язык в журнале «Сын отечества» (1848–1850). Тогда же «Современник» начал печатать первые произведения цикла «Записки охотника». Это не простое совпадение. Интерес к крестьянскому вопросу в России чрезвычайно обострился. Все, что касалось народной темы, находило самые живые отклики. Выступая со своими рассказами, Тургенев, по словам П. В. Анненкова, художественно выразил «сущность настроения, которое носилось <…> в воздухе».
Отчёркивая общеевропейское распространение этого явления, русская критика позднее отметит, что, хотя в разных странах «чувство неудовлетворенности настоящим» было вызвано различными причинами, оно неизменно активизировало интерес к простому народу как общественному слою, «не тронутому цивилизацией», и вследствие этого «сохранившему много свежей наивной внутренней силы». Однако для Западной Европы, где крепостное рабство в 1840-е гг. было лишь «смутным воспоминанием», эта общая предпосылка имела совершенно иное значение, нежели для России. Для просвещенного европейца понятие «народ», как правило, не таило в себе острых противоречий, оно было более или менее цельным и совпадало с понятием «нация». Проблема состояла лишь в том, чтобы по возможности сблизить различные социальные слои путем более заинтересованного и доброжелательного сообщения между ними. И если Ауэрбах имел возможность хотя бы «наметить точки соприкосновения между жизнью массы и меньшинства», то для русского писателя, какой бы силой художественного дарования он ни обладал, сделать это было затруднительно.
Тургенев, европейски образованный человек, который также разумел под понятием «народ» именно нацию, чувствовал с особой остротой ее трагическую разобщенность, со стыдом и болью переживая позорный, социальный анахронизм – сохранение в России крепостного права. «Посягать на независимость разумного существа, которого бог создал свободным, который равен, подобен нам, наш брат, – это преступление», – заметит Тургенев во французской «Записке о крепостном праве в России» 1857 года. Этот тургеневский пафос в полную меру прозвучал уже в первых очерках «Записок охотника». Но их автор в отличие от создателя «Шварцвальдских деревенских рассказов» не только не вышел из этой среды, изобразить которую стремился с такой тонкой гражданской, человеческой и художественной проницательностью, но даже противостоял ей в силу своего происхождения и воспитания.
Будучи дворянином, Тургенев связывал надежды на будущее – обновление именно с этим классом общества, что нашло выражение в его оставшейся незаконченной заметке «Несколько мыслей о современном значении русского дворянства». Писатель надеялся на него, несмотря на прекрасное знание его слабостей и пороков, к нему обращал свое творчество. Даже в 1863 г., после отмены крепостного права, в переписке с Е. Ламберт, которая досадовала на то, что он не напишет «простой нравственной повести для народа», Тургенев подчеркнул: «Я никогда не писал для народа <…>. Я убедился <…>, что я этого не умею <…>. Я писал для того класса публики, к которому я принадлежу – начиная с «Записок охотника» и кончая «Отцами и детьми». В конце письма Тургенев еще раз заметил и вполне категорично: «…я никогда не напишу повести для народа. Тут нужен совсем другой склад ума и характера».
<…> Творческий же мир автора «Деревенских рассказов» в этом смысле отличается большей дельностью. Ауэрбах, рисуя по его собственным словам, «всю домашнюю, религиозную, гражданскую и политическую жизнь крестьян», фактически писал и для высокообразованного, состоятельного общества, и для всего народа: среди читателей закономерно могли оказаться и оказывались представители и тех сословий, о которых шла речь. В России такая возможность, да и то в несколько ограниченном виде, появится лишь к 1880-м гг., много времени спустя после отмены крепостного права, в результате постепенного приобщения широких масс к грамотности и культуре. <…> Заметим, что особенная популярность рассказов Ауэрбаха у народного читателя в России, как показал, например, опрос в городской бесплатной библиотеке Москвы в 1886 г., приходится на 1870-е гг. и массового читателя (1880-е гг.).
497