Мы, евреи, униженные, осмеянные, попранные невежественными ногами, – мы не о мщении молим, а о прощении тех, которые не ведают, что творят; о том, чтобы Бог пробудил их совесть и укрепил их разум, и еще просим Бога о том, чтобы Он защитил Государя и Россию от внешних врагов, и, главное, от мнимых внутренних друзей [М.М.-АНТ. С. 1009–1012].
Возникает законный вопрос: как отреагировал «Добрый и дорогой Иван Сергеевич» – по жизни столь близкий Антокольскому человек, горячий поклонник его искусства, на страстное обращения к нему художника? Ответ здесь очевиден – отпиской: доброжелательной, с выражением глубоко сочувствия и разумными аргументами, объясняющими невозможность что-либо предпринять – из-за цензурных ограничений и «духа времени», и выражением «надежды, что придет время, когда можно будет обнародовать этот документ», но! – не содержащей никаких высказываний по существу затронутых Антокольским вопросов. Уже только по этой причине тому
кто видел в нем «лучшего русского человека», кто искренне и наивно верил в его «вещее слово» и «могучий голос», смириться с молчанием Тургенева было трудно [РЕБЕЛЬ Г. С. 34].
Сам Антокольский в письме к В.В. Стасову, 20 октября 1883 г. (Париж) характеризовал этот тургеневский ответ так:
раз я писал ему по поводу еврейского вопроса, он ответил коротко, но интересно. В свое время я напечатаю это письмо отдельно, чтобы рельефнее вызвать этот вопрос [М.М.-АНТ. С. 516].
В письме к «Элиасику» – Илье Гинцбургу, формулировка более жесткая:
Когда начались еврейские погромы, я писал И. С. Тургеневу, прося его сказать свое авторитетное слово. Он не скоро отвечал мне, и что отвечал? Скорее отнекивался: теперь, дескать, не время (кажется, я передал это письмо барону <Г. Гинцбургу> и, кажется, оно было где-то напечатано) [М.М.-АНТ. С. 859].
Как отмечалось выше, в Гл. VI, избегая публично высказываться по «еврейскому вопросу», Тургенев и в ситуации с письмами Антокольского действовал по принципу «не навреди»: ни себе, ни другу-скульптору. Хотя они оба считали, что «большое видится на расстоянье», и их проживание в Европе ничуть не притупляет остроту их видения российской ситуации[606], русское общественное мнение, особенно на правом фланге, было в корне иным. Тургенев своим тонким политическим чутьем это понимал и, будучи ко всему прочему тяжело болен, решил не высовываться. Когда русский «народ-богоносец» явил себя самым недостойным образом – как носитель озверелого «фанатизма и невежества», он занял позицию достойного русского человека, «и лучше выдумать не мог». Насколько глубоко был способен понять положение Тургенева Антокольский, можно только гадать, судя по вышеприведенным письмам, пассивность Тургенева его огорчила.
Еврейская трагедия в России, отторжение его искусства консерваторами из Императорской АХ[607] и нападки лично на него, как еврея, со стороны русской правой прессы[608] – все это действовало на психику Антокольского, человека впечатлительного и болезненного, угнетающе. Об этом свидетельствует, в частности, его слова в письме к В.В. Стасову от 26 июля (7 августа) 1882 г. из французского курортного городка Биарриц, где он в это время проходил лечение:
606
Из письма В.В. Стасову от начала января 1882 г.: «Не думайте, что я, сидя здесь, не прислушиваюсь к биению сердца России. Нет, издалека и видишь ее еще лучше, понимаешь ее еще глубже и становится она твоему сердцу еще ближе» [М.М.-АНТ. С. 488].
607
Профессор Императорской АХ, академик Антокольский писал в январе 1881 г. В.В. Стасову: «Представьте себе я послал в Академию Художеств целый реестр моих работ, и при этом просил позволить мне быть вне конкурса. И вот, уже полгода прошло, и нет никакого ответа. Не знаю даже, попадет ли моя работа на выставку. Но теперь свет таков, поэтому не надо и не к чему удивляться» [М.М.-АНТ. С. 420].
608
В этом же письме к Стасову от 26 июля 1882 г.: «я не получаю парадных наград и фейерверочных успехов» [М.М.-АНТ. С. 463].