В декабре 1891 года скульптор открыл в своей Парижской мастерской выставку, где представил зрителям свои новые работы. Стасову он сообщил: «Мой успех растет… Я в третий раз вынужден продлить выставку, несмотря на то, что время до и после Нового года крайне неудобное, что я живу очень далеко от центра… Не забудьте при этом, что я скульптор. Скульптура не в моде, ею мало интересуются, на выставках в скульптурном отделении почти всегда пусто; критики говорят о ней бегло…» [КРИВДИНА (II). С. 84].
В последнее годы жизни скульптора он много болел, заказов у него было мало, и он испытывал настолько серьезные финансовые трудности, что в 1901 году, после того как «заплатил долгов около 100.000 франков», вынужден был распродать свое собрание произведений искусства. По иронии судьбы двадцатью годами ранее тоже самое пришлось сделать и его другу Ивану Тургеневу.
В письме В.В. Стасову из Парижа 20 мая 1901 года Антокольский писал: «Вы знаете, что обстоятельства заставляют меня расстаться с моей коллекцией старинных вещей… И так, мое единственное удовольствие, которое я позволил себе в жизни, это – собирание старинных вещей. Я знаю, что это прихоть, но повторяю – единственная, прибавлю – и мой отдых; наконец, оно значительно расширило мой горизонт».
<…> В ответ на полученное от Стасова письмо он сообщил: «Благодарю вас также за утешение, что с Тургеневым случилось то же самое. Я хорошо помню его продажу, особенно первую. На другой день утром, т. е. после продажи, я зашел к нему, он еще лежал на своей кушетке, обтянутой зеленым репсом… “Вот, батенька, Ватерлоо!” – сказал он мне. Действительно, картины его продавались очень плохо. Не потерплю ли я тоже самое? Хотя говорят, что на мою продажу приехали люди нарочно из Лондона, Мюнхена, Кельна и проч. Я хлопотал о том, чтобы лучшие вещи были куплены приезжими из России (на аукционе), но напрасно, отказались, точно я просил милости или одолжения»[617] [КРИВДИНА-ТЫЧИН. С. 476–477].
В заключении раздела, касающегося дружбы двух русских художественных гениев второй половины ХIХ в. – Ивана Тургенева и Марка Антокольского, приведем выдержки из его писем, относящиеся к печальному известию о кончины писателя:
Елене Григорьевне Мамонтовой, август 1883 г. (Биарриц).
Тяжелое известие о смерти нашего дорогого И.С. Тургенева сильно поразило всех. Известие это застало меня в постели, а то бы непременно поехал бы на похороны, чтобы в последний раз низко поклониться его гробу. Очень дорог он нам всем, а мне еще больше. Я много нашел в нем, а потому много и потерял. Мы делаем для него серебряный венок. В душе я сознаю, что это одна только пустая форма. Не венок дорог, а память о нем, но чем это выразить? Что можно сделать больше для того, кого уже нет.
В.В. Стасову от 4 (16) сентября 1883 г. (Биарриц).
… смерть Тургенева <…> поразила меня, несмотря на то что я был к этому давно приготовлен. <…> Многие потеряли в нем многое, а я больше всех. Живя здесь, среди столь быстрого жизненного течения, где чувствуешь свое одиночество, такой человек, как Иван Сергеевич, был для меня неоценен.
Елене Григорьевне Мамонтовой, 29 октября 1883 г. (Париж).
Читали ли вы в «Новостях» от 14 октября заметку из Одессы, как там чествовали Тургенева. Просто больно и смешно <…> Кажется, еще недавно чествовали Тургенева как полубога, мне хотелось сказать несколько слов в защиту его, опровергнуть слух, что он дал денег на запрещенное издание. Мне кажется, что об этом много писали, но никто не знает замечательного факта, который характеризует его доброту, так сказать, его человеческое отношение к нужде ближнего. Раз я пришел к нему и застал его грустным, что редко случается. «Представляете себе, – сказал он мне, – сегодня первый раз в жизни я был вынужден отказать человеку, который просил помощи», пожал плечами и прибавил: «Ничего не поделаешь», и опустил голову. Слова эти я хорошо запомнил, как и тогдашнее его грустное выражение. Видно, что тяжело ему было отказать человеку, который протянул к нему руку. И.С., как видите, никому никогда не отказывал ни в чем. Он не был политиком, но был человеком в полном смысле этого слова. Для него было безразлично, кто протягивал руку и просил помощи – еврей ли, поляк ли русский ли, добр ли тот человек или преступен – это было просто «милосердие» [М.М.-АНТ. С. 511–513, 516–517].