«сам Запад» указал, чем мы должны заниматься, «сам Запад» заинтересовался нашей самобытностью и рекомендовал нам ее как следует поискать, «сам Запад» нуждается в освежающей струе национального пара, поднимающейся с нашей почвы [КАНТОР (I)];
…сам Запад повернул угасающий фонарь свой на наш народный быт и бросил луч на клад, лежавший под ногами нашими» [ГЕРЦЕН. Т. 14. С. 183].
Тургенев оспаривал эту точку зрения «ославянофилившегося в Европе» Герцена. В письме ему от 13(8) 1862 г. он говорит:
Не могу также принять твое обвинение в нигилизме. (Кстати – вот судьба: я же швырнул этот камень – и меня же он бьет в голову). Я не нигилист – потому только, что я, насколько хватает моего понимания, вижу трагическую сторону в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию). Я все-таки европеус – и люблю знамя, верую в знамя, под которое я стал с молодости [ТУР-ПСП. Т. 5. С. 131].
Несколькими годами позже, полемизируя с «рьяными, но малосведущими патриотами», – славянофилами и «почвенниками»[126], которые постоянно твердили об опасности влияния европейской цивилизации на российскую ментальность, вплоть до нивелирования ее, Тургенев писал:
Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса – в глазах филолога, этнографа – одной из главных ветвей индогерманского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе – на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого – что ни говори – родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, – нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 11].
По мнению Льва Шестова:
Сам Тургенев едва ли отдавал себе ясный отчет в том, что с ним происходит. Он только смутно чувствовал, что европейский костюм не совсем ловко сидит на его русской фигуре, но ему всегда казалось, что время возьмет свое – по поговорке – стерпится, слюбится. Если и вспоминались ему прежние сны, он отгонял их от себя: он хотел быть взрослым и стыдился всего, что напоминало ему детство и юность. Первым признаком возмужалости в Европе считалось и до сих пор считается способность положительного мышления. И Тургенев во всех своих произведениях по мере сил своих старается доказать, что он не хуже любого европейца умеет «трезво» смотреть на жизнь и ее задачи. <…> Тургенев соблазнился простотой и ясностью положительных теорий и всячески старался в своих произведениях по возможности давать читателям отчетливые и определенные суждения [ШЕСТОВ].
В полемике же с оппонентами, стоящими на позициях русской исключительности: будь то славянофилы, например, И. Аксаков, или сблизившиеся с ними во взглядах на будущность России анархо-синдикалисты и социалисты М. Бакунин и А. Герцен, утверждавшие в 60-х годах ХIХ в., что русский народ, обладая якобы особого рода «духовностью», по этой причине
чужд западным идеалам <…>. У него выработались свои идеалы, и составляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в себе заключенный и сплоченный мир, дышащий весеннею свежестью – и чувствуется в нем стремительное движение вперед[127],
– Тургенев последовательно и неколебимо отстаивал свое – «русского европейца», видение проблемы, полагая просвещенство и свободу единственной альтернативой для постепенного развития российского общества в сторону прогрессивного либерализма[128]. Он утверждал:
Ничто так не освобождает человека, как знание, и нигде так свобода не нужна, как в деле художества, поэзии: недаром даже на казенном языке художества зовутся «вольными», свободными. Может ли человек «схватывать», «уловлять» то, что его окружает, если он связан внутри себя? Пушкин это глубоко чувствовал; недаром <…> он сказал:
126
В начале 60-х гг. ХIХ в. Аполлон Григорьев, братья Достоевские и Николай Страхов выступили с новой идеологической концепцией «почвенности», которая в их представлении должна была диалектически разрешить противоречия между идеологиями славянофилов и западников, – см. об этом в [ЛАЗАРИ], [ВАЛИЦКИЙ], [СОЛОВЬЕВ Э.Г.], [УРАЛ (V)].
127
Цитата из статьи М.А. Бакунина «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель?», – см. [БАКУНИН. С. 225].
128
Примечательно, что, например, в споре с французами по поводу пьесы Э. Ожье «Госпожа Каверле» Тургенев, между прочим, говорит о «своих русских идеалах», о «своей правде», о том, что «хорошо» и «плохо» по-русски и по-европейски различаются. В этом проявляется антиномичность его мировидения, он, образно говоря, «Двух станов не боец» (