Два дня спустя я встретил Ивана Сергеевича на конгрессе, который, по предложению <Эдмона> Абу, избрал его своим действительным президентом (почетным считался Виктор Гюго). Как председатель Тургенев был из рук вон плох. Абу постоянно дергал его сзади, напоминая ему об его обязанностях. Я не видал его никогда в более затруднительном положении. Он просто недоумевал, что ему делать, чтобы прекратить шум и разговоры в разных концах залы (собрание заседало в Grand Orient – парижском храме масонов). Он то вставал, собираясь что-то сказать, и не говорил ничего, то давал голос не в очередь и, наконец, к довершению собственного смущения, уронил звонок. «Что это за председатель, – послышались ему голоса соседей, – когда он не умеет даже держать звонка». Бедный Иван Сергеевич стал извиняться, ссылаясь на то, что обстановка, в которой он провел большую часть жизни, не могла приучить его к практике «дебатирующих собраний» (assemblées délibérantes). Когда в ближайшем заседании ему самому пришлось высказаться по вопросу о гарантиях французской литературной собственности в России, и он открыто стал на сторону переводчиков против авторов, то в собрании поднялся такой гам, что Ивану Сергеевичу не удалось и досказать до конца своей мысли. <…> Если как председатель Тургенев потерпел полное фиаско, то как литератор он мог похвалиться большим успехом. В начале и конце сессии его окружали писатели разных стран, уверяя его, например, – как он сам мне это рассказывал, – что в Бразилии имя его столь же популярно, как имя Виктора Гюго <…>.
Торжественное заседание Литературного конгресса, состоявшееся в Шателэ, было также для него триумфом. За исключением речи Гюго, ни одна не была покрыта такими дружными аплодисментами, как коротенькая, просто написанная и еще проще прочтенная аллокуция Тургенева. Иван Сергеевич вспоминал в ней о том, как сто лет назад в Париже Фонвизин был свидетелем овации, устроенной Вольтеру в театре, и ставил этот факт в параллель с приемом, какой литераторы всего мира делают в его присутствии Гюго. Отправляясь от этого, он обозревал в немногих словах весь ход развития русской словесности от Фонвизина и до Льва Толстого включительно и указывал, что внесено ею нового в литературный капитал человечества. Безыскусственность и искренность, с какой Тургенев произнес все это, сделали на собрание тем большее впечатление, что перед этим ему только и слышались что громоносные раскаты Гюго – ambassadeurs de l’esprit humain, rois de la pensée (фр., послы человеческого разума, цари мысли), эпитеты, правда, весьма лестные, но которых все же не могли принять за чистую монету девять десятых присутствовавших. Слишком уже были они далеки от представительства, а тем более от царения над человеческой мыслью [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 134–13].
18 июня 1879 года Ивана Сергеевича Тургенева удостоили звания почётного доктора Оксфордского университета. Примечательно, что до него университет не оказывал такой чести ни одному беллетристу. В этой связи звучат диссонансом утверждения Генри Джеймса, что, мол-де, Тургенев «едва ли придавал большое значение тому, что о нем говорили, ибо заранее не ожидал большого понимания, в особенности за границей, среди иностранцев» и что «рыночный спрос на его книги был не велик».
Следует также отметить, что невиданная доселе международная слава русского писателя в России отнюдь не всеми воспринимались с должным уважением. Напротив, для консервативно настроенных представителей русского общества – славянофилов, почвенников и иже с ними, они были чем-то вроде красной тряпки для быка. Наиболее известны скандалезные высказывания Федора Достоевского на сей счет (см. Гл. IV), однако в воспоминаниях современников можно найти упоминания и о других негативных оценках «русского европейца». Максим Ковалевский, например, пишет, что:
Когда умер Флобер, Тургенев согласился на назначение его в комиссию по устройству памятника великому французскому писателю. Исполняя возложенные на него обязанности, он, между прочим, обратился и к русским читателям с приглашением принять участие в подписке на сооружение памятника. <…> Многим памятен еще тот ряд обвинений, который посыпался за это на Тургенева со стороны наших московских народолюбцев, увидевших чуть не измену русским интересам в этом вполне понятном желании: привлечь к чествованию человека ему близкого и дорогого всех его почитателей, где бы они ни жили. Но чего русские читатели, вероятно, не знают – это то, что одновременно Тургенев получил из Москвы несколько анонимных писем, в которых его называли «лакеем и прихлебателем Виктора Гюго [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 145–146].