А теперь пришел черед обратиться к другой героине нашего повествования — царевне Софье.
Мы оставили ее, расставшуюся с мирским именем, и принявшей обет монашества под именем Сусанны. Произошло это не по ее воле.
Она полною чашей вкусила от мирских благ. В ее руках была власть, а что может быть слаще упоения властью. Сиживала она на царском троне, примеряла корону, повелевала тысячами людей. В ее руках была и сила — стрельцы. Она никак не могла стать монастырской смиренницей — не в ее это было натуре.
Затуманенными глазами глядела она в узкое окошко кельи. А там болтались на виселице тела стрельцов, приявших смерть за нее. Приносили ей вести о жестокой расправе, учиненной Петром над стрельцами. А потом она и сама предстала перед ним — братцем Петрушей, Петрушкой, коего старалась извести… Он не знал жалости, не знал и сострадания. О, как она ненавидела его!
— Писала ль ты Обросимову?
— Не ведаю такого, — отвечала с полной откровенностью — и в самом деле не знала она такого.
— Пятидесятник стрелецкий! — выкрикивал Петр с налитыми кровью глазами. — Он это твое письмо дал Маслову, а тот читал его перед полками на Двине. Винись! Все едино допытаемся!
— Ничего не знаю. — Говорила и видела — не то что не верит ей царь — не слышит ее.
— Ну да ладно, ступай.
Кожей чуяла в нем врага, непримиримого, свирепого. Не довела тогда дело до конца, не извела весь нарышкинский корень, а ведь могла, могла. Васенька отсоветовал. А вот Феденька решился бы, повел к этому, да уж опоздал. А теперь Феденька сложил голову на плахе, Васенька далеко, в Яренске. Ее же везут как каторжницу какую-то под конвоем. Дожила!
Схватили ее кормилицу, четырех постельниц повезли в Преображенское в пыточный застенок, коим командовал свирепый князь Федор Ромодановский. Пытали женщин жестоко, а они ни в чем неповинны, ничего в самом деле не ведали. Взяли сестрицу царевну Марфу, а что она знала — хоть пытай, хоть не пытай. Царевну пытать не решились, только показали ей, как поджаривают стрельцов на кострах да как ломают руки-ноги на колесе. Вскрикнула страшно, повалилась без памяти. Потом пролепетала про постельницу Жукову, будто та слышала, что стрельцы идут на Москву, чтобы возвести на трон царевну Софью. Взяли и Жукову, стали ее пытать. Оговорила она знакомого полуполковника. Взяли и того. Этот ни сном ни духом ничего не ведал. Снова стали пытать Жукову. Призналась она, что оговорила невинного, не снеся мучений. Концов было не найти.
Притомились палачи, притомились пытальщики: шутка ли, столь много народу пытать да казнить всяко — то на плахе головы рубить, то вешать. Стрелецкие жонки и те пострадали.
Царевну Марфу постригли под именем Маргариты и отправили в заточенье в Успенский монастырь в Александровской слободе. К келье сестры Сусанны приставили караул, ходу ей за стены монастыря не было. Остальным сестрицам — царевнам да тетушкам, было строго-настрого возбранено посещать ее в неуказные дни.
Пять лет жизни отвел ей Господь в таком заточеньи. Увяла, сникла и умерла в 1704 году от Рождества Христова по новому календарю, тоже введенному ненавистным ей Петром.
Печален был конец и ее таланта Васеньки — князя Василия Васильевича Голицына. Как ни старался выгородить его кузен князь Борис Голицын, Петр был непреклонен.
Жалостные письма писал князь Василий из Яренска:
«Ныне в пути мучим живот свой и скитаемся Христовым именем, всякою потребою обнищали и последние рубашки с себя проели. А в Яренске хлеб зело дорог и всякая живность, и помереть будет нам томною и голодною смерило… велите нас и невинных возвратить из такового злого тартара».
Не знал князь, что на Москве чинится свирепый розыск и найдены письма к нему Шакловитого, содержания доверительного, из коих выходило, что был он, злодей Федька, собинным другом князя и что были они сообщниками, желая одного: возвести царевну Софью на престол. А потому ответа на его челобитья не было.
Но не сон ли вся его прежняя жизнь — боярство, поместья, хоромы с богатейшей библиотекою? И он ли был титулован, как «Царственныя большия печати и государевых великих посольских дел оберегатель, ближний боярин и наместник новгородский»? Не он ли, принимая послов, говорил с ними то по-немецки, потом переходил на латынь, смотря кто перед ним был? Неужто он, князь Василий, стоял во главе Посольского и иных приказов, и заключал договора с иноземными монархами, вечный мир с Польшей, и слову его внимали короли, герцоги и маркграфы?!