Ване хотелось увидеть лейтенанта. Он слышал, как звонкие «сорокапятки» и громкие бронебойки палили слева, где-то неподалеку. Но он не мог оставить свое место в цепи. Окруженцы всё шли и шли, падали в цепь, яростно стреляли и швыряли гранатами в фашистов…
Смертельно раненного Сологуба привезли в санбат. Узнав о случившемся, прибыл с другого участка фронта командарм Чуйков.
— Иван Петрович… Ваня… — Присев рядом, он дотронулся до руки комдива.
— Ты кто?.. Зачем тут?.. Переправляй, кажу, войска… — бредил Сологуб.
— Иван Петрович…
— Переправляй, кажу, спасай хлопцев…
— Это я, Василий…
— Василий?! — Узнав Чуйкова, Сологуб пытался приподняться. — Товарищ командарм, приказ выполнил…
— Спасибо, Иван Петрович, от всех спасенных, от всей армии…
Не знал еще тогда Чуйков, что совсем скоро ему придется вступить в командование этой самой 62-й армией, переименованной после Сталинграда за массовый героизм в 8-ю гвардейскую, а дивизия Сологуба из 64-й тоже перейдет в ее состав. В том, что легендарная армия прошла от берегов Волги до Берлина, была немалая заслуга тех, кто помог ей прорваться из окружения, кто отдал свои жизни в дерзком десанте за Дон — бойцов сибирской дивизии и ее командира Сологуба, который теперь умирал…
— Помнишь, Иван, как мы курсантами были… — Командарм старался отвлечь Сологуба и облегчить его последние минуты.
Сологуб пошевелил губами:
— То было, все было…
— А против Колчака как славно мы сражались. А помнишь Халхин-Гол, финскую?..
— То было, все было… — со стоном выдохнул комдив.
Чуйкову было тяжело видеть, как угасает его боевой друг, и он, пересилив себя, постарался сказать бодрее:
— Мы еще повоюем, Ваня.
— Всю жизнь мы с тобою воевали, товарищ командарм, а балакаем так впервой… — тихо сказал Сологуб и, собрав последние силы, улыбнулся. — Мечтал я, Василий, землю пахать. Видно, не судьба, помру военным.
«Да мы еще с тобой…» — хотел сказать Чуйков, но по лицу комдива пробежала словно белая тень, он вздрогнул и, как-то разом отдав себя смерти, вытянулся. Командарм встал у изголовья.
Немцы бомбили до самого вечера, мешая переправляться вырвавшимся из окружения. И Ване пришлось быть до вечера на той стороне. «Пусть капитан ругает меня сразу за все!» — приготовился он к самому неприятному. Возвратясь с последними десантниками, он вышел на лесную дорожку и увидел машины истребителей с пушками на прицепе. Странно только, что, кроме Черношейкина, сидевшего на подножке машины с винтовкой, никого из бойцов не было.
— Где наши? — спросил его Ваня.
Черношейкин махнул рукой в сторону берега и отвернулся. Федоров направился туда.
У последних деревьев перед песчаной косой, где он утром сидел в ровике с капитаном и комиссаром, полукругом замерли бойцы. Ваня протиснулся между ними и… отшатнулся: на плащ-палатке лежал Богданович. В лунном свете его лицо было чужим. И страшно было видеть неугомонного «железного капитана» недвижным. Если бы не перебитый осколками ремень, нельзя было бы в это и поверить.
Ваня отыскал глазами лейтенанта. Тому больше всех доставалось от капитана, а теперь по строгому, окаменевшему лицу лейтенанта текут слезы. Все бойцы беззвучно плачут, и с ними вместе комиссар Филин, сдвинув свои густые брови к переносью. У Вани подступил комок к горлу, защипало в глазах…
Мертвая тишина стояла вокруг.
Филин знал: все ждут от него слова. За этот месяц жестоких боев на Дону много он смертей повидал, много прощальных слов сказал на могилах товарищей. А вот сегодня нет таких слов у комиссара, чтобы выразить большое общее горе. Он понимал, что должен сказать что-то важное… И, оглядев всех, начал сдавленным голосом:
— Представьте себя с того самого дня, когда вы начинаете помнить себя… О вас заботится мать, рядом отец, и вдруг… обрывается безмятежная юность. Ты — солдат. И от того, кто станет твоим командиром, кто тебя будет учить суровой военной науке и потом поведет в бой, будет зависеть многое: выполнишь свой сыновний долг перед Отчизной или покроешь себя позором.