Помните, в Сибири… Он поднимал нас ночью по тревоге и приказывал шагать с полной выкладкой по пятьдесят километров в лютый мороз. Мы месили снег. Падали. Проклинали капитана. И снова шагали. И вы, и я считали его жестоким. А когда на нас пошли шестьдесят танков у Чира… Вы знаете теперь, что помогло нам выстоять.
Он разрешал вам встретиться с родными, себе — нет, хотя семья у него была рядом, в Омске. И вы, и я тогда окончательно решили, что капитан наш — «сухарь». А сегодня в бомбежку он уступил свое место в ровике незнакомому бойцу, а сам погиб…
Слушали и удивлялись бойцы, как комиссар смог прочесть их думы, понять то, что у них на сердце… А он был такой же молодой, как они, поэтому и чувствовал то же самое. Он говорил про себя и про них. Именно эти слова им и нужны были.
Помолчав, комиссар тихо продолжал:
— Вот какой был наш «железный капитан»… Он всю жизнь отдавал себя другим и больше отдавал, чем брал. Он был коммунист.
Комиссар оглядел всех:
— Не плачьте, боевые друзья! Есть люди, которые не умирают. И капитан наш такой.
Бойцы стояли притихшие. Потом собрались было прикрыть тело капитана плащ-палаткой, но комиссар знаком попросил подождать и отстегнул от перебитого капитанского ремня планшетку. Не думал тогда комиссар, что много лет спустя встретит дочь «железного капитана» и отдаст ей эту планшетку. Заменили перебитый осколками ремень. Похоронили в полной форме. На белом песке вырос свежий черный холмик. Три прощальные автоматные очереди прокатились эхом над рекой.
Дон, еще утром бешеный от сотен снарядов, бомб и мин, сейчас притих и молча нес свои чистые синие воды, словно скорбел вместе с бойцами.
9
Жара не спадала, хотя август подходил к концу. Немцы бросали в бой свежие силы, но сопротивление дивизии сломить не могли. Казалось, комдив Сологуб, «железный капитан» и тысячи других не погибли, а продолжали ходить в атаку с живыми, стоять на рубеже до последнего патрона.
И еще бы сражалась дивизия на Дону, но пришел срочный приказ отступить, потому что немцы из района Вертячий уже вышли к северной окраине Сталинграда; прорывались они к городу и с юга. Ночью дивизия снялась и двинулась от Дона последней по узкой, еще не захваченной немцами полосе. Сзади, справа, слева наседали фашисты.
Машины истребителей танков двигались в сплошной тьме. С двух сторон доносился тревожный гул. Спиной к спине с Дымовым на снарядном ящике сидел Ваня, словно нахохлившийся воробей; полчаса назад, когда отъезжали, он получил от лейтенанта взбучку. Черношейкин попросил парнишку обойти сад, проверить, не оставили ли они чего в спешке.
— Тебе приказал сержант Кухта, ты и рыскай по кустам! — направляясь к машине, ответил Федоров. Он почувствовал себя на равных с ним правах после того, как его определили в батарею Дымова подносчиком снарядов, и гордился тем, что изучил пушку и при случае мог бы заменить наводчика.
— Ты кому грубишь, желторотый?! Он тебя учил, а ты… — налетел грозою лейтенант на Ваню. — Немедленно проси прощения у Черношейкина и обшарь до единого все кусты. Война тебе это или детский сад?
Ваня осмотрел все кусты в большом саду, исколол руки.
Комиссар Филин слышал, как Дымов отчитывал парня, и с улыбкой отметил, что любимая поговорка капитана перешла к лейтенанту. Он одобрял, что тот не делал скидок молодому бойцу. «Кто же из них первым заговорит?» — интересовало комиссара. Ваня переживал размолвку, а вот его юный лейтенант унесся мыслями далеко и мечтательно смотрел на луну и быстрые облака.
Ждать пришлось недолго. Ваня вскочил:
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к ефрейтору Черношейкину?
— Комиссар тут старший, — заметил ему Дымов.
— Ну-ну, обращайся к ефрейтору, — подбодрил Филин.
— Товарищ ефрейтор, простите, что я с вами на «басах»…
— Ладно, Ванюшка, с кем греха не бывает… — пришел на выручку добродушный Черношейкин, довольный, что парень прочувствовал свою оплошность; а от Ваниной обиды на лейтенанта ничего не осталось растаяла, что легкое облачко.
Машина, притормозив, уперлась в колонну пехотинцев.
— Эй, истребители! Кто у вас главный? — спросили из темноты.
— В чем дело? — откликнулся Филин.
— Подвезли бы малость нашу сестричку, а то у нее с ногой совсем плохо…
Крепкие солдатские руки подняли девушку, как пушинку, опустили в кузов. Лейтенант подвинулся. Ване не понравилось, что кто-то сел между ним и Дымовым. Он отвернулся и презрительно буркнул:
— Берут тут разных на войну… они толком и обуться не могут.