Иванка с самого девичества привыкла шатко гладить время; без переживаний ступает по пыльной земле, имеет радость от запаха одной полыни и одной увиденной ящерицы. Жизнь идёт терпеливо, и все перемены в ней случайны, не умеет обижаться. Всё живое на пригоне превратилось в поветрие медовых цветков; овцы, ослы, собаки, люди, - распрямляли уши, чтобы среди ругани и понуканий дольше ловить нежный смех единственной тут женщины. Боташ не доволен, что его женщина, одинаково весело улыбается каждому подпаску. Необыкновенно чисто прибирает Иванна шалаш и лачугу, столик тепло застилает, посуду моет, стирает всем одежду. Боташ криво смотрит на пастухов.
Что бы выдоить каждую овцу, - нужны мужские руки.
Одним брезжащим утром, когда хозяин и пастухи начинали доить отару, возле кошары остановилась двуколка. Сзади осталась тихая дорога, спереди те, кого он пришёл убивать. Собаки бросились грызть колёса и копыта. Пресный прицелился в порывы псарни; рассыпавшиеся воробьиные дроби принудили заскулить несдержанных собак, убежали все обратно под камышовый навес, легли ждать, когда им нальют из вёдер грязные осадки молока. В каком-то ближнем селе, глухо били церковные колокола. Красное небо рассыпалось. Пастухи продолжали доить, Боташ тоже доил, он знал за кем пришёл снохарь, и не думал бояться; дурно набухшими руками ужимал вымя овцы, сцеживал молоко, и неряшливыми словами крыл эту же тихую овцу. Пресный смотрел на оба ствола ружья, а в носу длинные пахучие волосы щекочут воспоминания, он не знал, кого первым убить, погладил оба ствола сразу. Выстрелил над головой похитителя. Привязанный осёл опустил дурные уши, подумал что гроза собирается.
- Давай, давай, а то будто бы не всем известно, зачем лютуешь, ведомо какой сводник и бессрамник в чистилище явился.
Лютый сводник, - ниже пустил дроби.
- Греми, греми, - Боташ беспрерывно паскудил: старика, рассвет, молоко, ружьё. Не ставал с места, освободил выдоенную овцу и другую поймал.
Ветер новых дробей сбил фуражку Боташу, пастухи пригнулись, ёрзали на стульчиках, пугливая овца вырвалась, а он ни сдвинулся с застеленного пня. Пастухи, те догадливо подумали: если убьют друг друга, - готовая женщина нам будет принадлежать.
- Что!? Решил, если из своего приёмыша кашу сварил, других сможешь запугать, кочан тебе в старое рыло! а не молодуху.
Боташ водил пустой рукой, пытался вытянуть другую овцу из лаза, обругал погонщика, не выдоенные овцы рассыпались по загону, в страхе теряли молоко, а он не любил прорехи в выгоде. Хозяин овчарни освирепел исступлённо, вмиг поднялся, сурово пошёл на вооружённого старика, показывал выраженную силу, сразу пожалел, что заряженная винтовка не скрыта в шалаше.
Старик перезарядил ружьё, вставил меченые патроны. Боташ приближается, бранится, сквернословит, и собаки лают напротив. Иоким Пресный матерится не меньше. Выстрелил в дерзость давно ненавистного человека, свалил на землю, и успокоился, - смерть дело кроткое. Второй курок нажал, застрелил рвущегося пса. Ружьё дымит сладким порохом, вставил новые патроны. Перешагнул оба дёргающихся трупа, пошёл искать-выслеживать распутницу-невестку. Обшарил всю кошару, среди овец её высматривал, - не нашёл нигде; может никогда и не было. Подумал: правильно, что успел прикончить тонкорунного самца, пухлую шерсть не расшибить без волчьей дроби, давно в него целился. Её тоже придётся истребить, безостановочно ненужных убирать надо. Сел в двуколку, поехал обратно, в пустоту наступившего дня врезался.
Радость утра - горем наполнилась. Пастухи сняли фуражки, смотрели на мёртвых, - лучшую овчарку потеряли. Вслед убегавшей двуколки неопределённо, оторвано поглядывали. Иванна спустилась с пригорка из верхних виноградников, тут же стала выть над убитым избранником, его мёртвое лицо всё ещё жило украденной любовью. Пастухи тоже шмыгали носом, тени на холме морщились, иступлено смотрели на оголенные женские ноги и думали: хорошо, что сумела спрятаться, сообразила убежать в виноградники, а то и её бы прикончил старик. Собаки зарыли морды в пыли, расстроенное утро шевелило им холки, слюны капали из зубов. Ветер задрал лёгкое платье, сатин обнял мертвеца. Горюющие за овчаркой пастухи гадали, где легче закопать дохлую. Снова посмотрели на дорогу, пропала двуколка. Только суслики в бодяках свистят. - Край!.. Всё! - решили окрепшие сознанием мужчины, унылость свою не хотели тратить даром. - Теперь она насовсем нашей будет, окончательно нам принадлежать должна. Заложили мизинцы по углам губ и свистнули громко. Оглушили всю кошару.