Нет, подумал Иванов с непонятным облегчением. Хороший человек бывший монтер и электрик Иван Михайлович Михальчук, но праздник полевого социализма в селе Радостном описывать не станет. И не в плохих знаниях тут дело. Особисты Михальчуку фантазию подпортили.
Взглянул на карманные часы:
— Кажется, нам с вами домой пора.
— Мне — да. А вам-то зачем? — гражданин Сергеевич доброжелательно наклонил голову. — Напьетесь вы дома, товарищ Иванов, что в этом хорошего? Лучше вам заночевать здесь.
И указал на шкаф.
Дескать, там и подушка.
25
За окном на ночном проспекте вспыхивали огни, ночные тени медленно двигались, повторяя путь одинокой автомашины. Полина спит, затаилась в теплой проплаканной постели; инвалид спит, ограниченный зоной распространения серой крысы пасюк; Француженка спит, высланная из далекого Ленинграда; и тетя Аза, и майор Воропаев, и Полярник.
Было, наверное, за что давать Полярнику Сталинскую премию, что-то он там такое серьезное открыл на берегах новой реки Лагерной. В каждой пикетажке — номера шурфов, это Иванов сам видел; вел Полярник строгий учет всем патронам с аммонитом, всем шпурам, которые удалось отпалить.
«Ураганная активность!» Догадайся, о чем речь.
У пустых бочек из-под бензина рабочие зубилами вырезали верхние днища, заполняли образцами руды. «Черные дробленые породы переполнены минеральными сростками». Так-то. Все это сейчас хорошо накладывалось в сознании Иванова на прочитанную рукопись.
«У нас саженцы и всякие тяжести пока носят по полю бабы, не то чтобы они там не торопятся, я же понимаю, но раньше вот прикрикнул бы бригадир: „Веселей, курвы!“ — и весело побежали».
Мог такое написать Петр Павлович Шорник?
Ох, не зря, не зря наседал Петр Павлович на книжку «Идут эшелоны».
«Не угольным дымом несет от сочинений Иванова, не жимолостью утренней и чудом советской жизни, а потом, потом от излишних трудов! — И заколачивал последний решающий гвоздь: — Не обогащают меня сочинения Иванова».
А чем тут обогатишься? «Говна-то!»
К полуночи все же осилил книжку Шорника.
«Повесть о боевом друге». О себе, конечно, писал, о себе.
Вся прожитая жизнь легла в книжку Петра Павловича Шорника.
Отца раскулачили и выслали. Дикое детство провел на окраинах прокопченного Сталинска. Повезло, случайно попал на конезавод. Лошади лягаются — это да, зато они лишнего не болтают. А там и война началась. Вот после войны и вылилось все, что накипело, в «Повесть о боевом друге». За неистовую страсть к лошадям Петр Павлович Шорник попал в начале войны в 4-й Кубанский кавалерийский корпус. Об этом распространенно писал. Чувствовалось, что старается не врать, но редакторы за него постарались, потому теперь Шорник и скалит злобно на писательских собраниях свои крупные лошадиные зубы.
«Меня это не обогащает».
Как-то принимали молодого поэта в Союз писателей, готовились к голосованию.
Все шло хорошо. Но поднялся Петр Павлович. «Нас, сами понимаете, будут помнить по нашим книгам. Меня, например, за то, что боевых друзей прославлял, а его за что? — указал рукой на молодого поэта. — Ну, травка на берегу, елки, красивые девки. Зайчики за пеньком. „Кто воевал, имеет право на тихой речке отдохнуть“. Читали мы про все это. А где твоя любовь к Родине, парень? Не обогащают меня эти стихи! — Скалился как боевой конь. — Девок у нас много, а Родина одна. Учтите, я буду голосовать против, зачем писательской организации бытописатели зайчиков-цветочков? И других призываю голосовать против. Давайте лучше отложим прием, чем портить биографию парню. Может, научится чему-нибудь? На фронт не успел, пусть едет на стройку, зачем слюни пускать?»