(Представил, как на этом месте письма вождь от удовольствия сухими ладошками хлопнет по военным штанам с лампасами.)
«Знаю, Вам нужен человек, разговаривающий с Вами напрямую. Многое до Вас не доходит, потому что между Вами и нами много сидит в конторах разных людей, и многие слова меняются, проходя через их руки и головы. Не буду называть Вам свое имя, вы сами его узнаете, если захотите, только подайте знак. Посылаю Вам первую главу повести, которую с этого дня буду писать только для Вас одного. Я Вам нужен, Вы сами это знаете. Сейчас многие люди живут в непонимании, сами себя путают. Председатели сельхозячеек, скотники и трактористы, военные инвалиды и всякие тетки с рынков, машинисты паровозов и летчики, осмотрщики вагонов и кондуктора, все до самого последнего дворника хотят, чтобы Вы их услышали…»
31
32
Через много лет Иванову в архиве показали давнее Постановление на его арест.
«Иванов Николай Иванович… 1920, 17, март… является автором так называемой „повести“ под названием (без названия) контрреволюционного содержания, которую пересылал отдельными главами в адрес ЦК ВКП(б) на имя товарища Сталина. В течение 1948 года Иванов переслал в указанный адрес пять глав своей незаконченной контрреволюционной „повести“ под названием (без названия), в которой с контрреволюционных позиций критиковал настроения народа и идеологические мероприятия ВКП(б) и Советского правительства».
Приговорили Иванова к лишению свободы сроком на 10 лет с последующим поражением в правах сроком на 5 лет — за антисоветскую агитацию и пропаганду.
Иванов был моим дядей. В детстве я бывал в его комнате в деревянном бараке на улице Октябрьской. Там было интересно, там было много книг, только сильно несло из кухни помоями и, кажется, рыбой. Кстати, Постановление об аресте было выписано еще за три дня до того, как Иванова пригласили в гостиницу «Сибирь» для работы с книгами его коллег. Вряд ли «гражданин Сергеевич» знал обо всем, что рассказано выше, к нему у дяди никогда никаких претензий не было. Конечно, не стал Иванов лауреатом Сталинской премии, и вторая его книга не была напечатана, и не приняли его в Союз писателей. Но первым арестовали все-таки Полярника. Потом пришли за Француженкой (новая высылка). Потом замели инвалида — он как раз вырезал из «Правды» портрет вождя. Спросили: «Зачем?» Он ответил: «Для уважения». Инвалида на другой день выпустили. Такое тоже бывало. Майора Воропаева не тронули, при деле человек, а вот татарка тетя Аза дворничиха получила даже не срок, а сразу обе комнаты — и Полярника и Иванова.
Правда, дети к ней все равно не ходили.
И с Полиной Иванов никогда больше не увиделся.
Сохранилась карточка старая. На ней раскрасневшийся Полярник притиснул Иванова к горячей татарке, она с ложкой в руках изумленно замерла, слышно, как в сковороде шипит, скворчит жареная картошка. Инвалид с другой стороны прижался к Полярнику, как к родному, а Полина бесстыдно его обняла, обвила руками. Даже Француженку прижали к Полярнику, правда, тетя Фрида все равно смотрелась на карточке как бы отдельно, скромно, и майор находился в некотором отдалении. Впрочем, смотрел майор Воропаев на присутствующих вполне покровительственно. Все народы, все сословия сошлись на этой праздничной карточке. Не евреи, не татары, не буряты, не русские, все только свои — советские. И когда незнакомый парень (фотограф из газеты) скомандовал громко: «Замерли!», все так и замерли. Глаза восторженно выпучены, щеки горят, губы растянуты, будто всех уже, правда, переименовали.
2013–2014
Новосибирск.
© 1996–2016 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал»