Когда сознание убитой копии погасло, и связь оборвалась, Сидоров ещё долго смотрел в монитор, наблюдая как над "ним" стояли с каменными лицами пограничники и Подопригора. Полковник Сидоров был убит прямо в сердце практически последним выстрелом из леса.
Потом солдаты откопали братскую могилу и похоронили всех вместе, и его, и артиллеристов, и ещё троих из первой роты. Потом, походя, без душевных терзаний, расстреляли десяток пленных. Некогда было терзаться. Потом нагрузились оружием, построились, и Подопригора повёл их в лес. Великая Отечественная война только началась.
Глава 7
Гордино
Купидон целился в левый глаз. Петров закрыл левый глаз и открыл правый. Купидон начал целиться в правый глаз. Купидон был толстенький и похож на молодого кабанчика, которого съели позавчера, только голова была прям, как на октябрятском значке. Такой же херувимчик. Только наглый и бессовестный. Целился во всякого, кто на него смотрел, а из одежды имел только лук с золотой стрелой. Это был ближний купидон, над самой кроватью. На потолке их красовалось четыре, по одному на каждый угол, но этот, ближний, казался самым наглым.
Петров закрыл глаза, чтобы не видеть эту срамоту, и понежился на перине: — Хорошо-то как!
Какое блаженство, валяться на мягкой перине, проснувшись не от трезвона будильника, и не от звонка мобильника, а просто потому, что выспался.
Три дня Иванов таскал их по усадьбе и окрестностям Гордино. И, ладно бы возил на машине, или в карете, в конце концов, так нет, верхом на лошадях. Скажем честно, Петров чувствовал себя на лошади, не очень уверенно. Не то, что Сидоров. Этот гарцевал и улыбался. Александр тоже улыбался. Ага, первый день. А на второй… Болели ноги, руки, спина, копчик, проще было перечислить, что не болело. Иванов сжалился, и второй день они ездили в бричке. Третий день снова верхом, и странное дело, было уже не так больно. А сегодня утром, так и совсем здорово.
Копии проявились в окрестностях усадьбы Гордино ранним утром. Иванов рассудил, что хоть в Москве и был вечер, Петров и Сидоров встали после ночных бдений поздно, и были отдохнувшие.
Он встречал их на бричке, в небольшой лощинке, на полпути от имения к станции Вязьма. Дождавшись того, что проявляемые ожили, и завертели головами, оглядываясь, он замахал им руками и закричал: — Сюда скорей!
Друзья в ускоренном темпе преодолели два десятка метров по скошенному полю и забрались в бричку. Иванов щёлкнул вожжами, лошадь дёрнула, пассажиры попадали на мягкие кожаные сидения, и экипаж бодро покатил по просёлочной дороге, почти ровной, между желтых полей с торчащей жесткой стернёй.
Не мудрствуя лукаво, Николай решил легализовать друзей таким нехитрым способом. Привезти якобы, с московского поезда. Через Вязьму проходил поезд Москва – Смоленск. Проявить прямо в доме – это вызвать недоумение среди дворни – откель, мол, взялись сии господа. А так, все увидят приезд, и вопросов не будет.
Между тем, быстрая езда (какой же русский её не любит), простор (поля до горизонта), энергетика лошади (это не объяснишь словами, запах мускулистого тела и исходящую от него силу, почувствовать нужно), упругий ветер в лицо, привели друзей в восторженное состояние.
Сидоров вскочил на ноги, и еле удерживая равновесие в подпрыгивающей коляске, расправил руки, как крылья, по ветру и запел – закричал:
Уже на второй строчке Иванов и Сидоров начали хохотать, а потом все вместе подхватили припев:
До усадьбы домчали за четверть часа. С дороги, ведущей в село Гордино, свернули налево, на подъездную дорогу, ровную и ухоженную, и мимо выстроенных рядами плодовых деревьев, покатили к мелькающим в просветах постройкам. Главный дом был такой же, как его видели там, в другой жизни. Помпезный и музейный. Только вблизи уже видны были деяния времени, прошедшего после ремонта. Забрызганный грязью во время дождя цоколь, оббитый угол, не иначе, как телегами, да рядом с входом была устроена коновязь, и стояли несколько фыркающих лошадей. Очень красивых, как отметил про себя Петров.