– Когда вы столько читать успеваете?
Аскербай заварил мятую, ломаную траву и сел за стол. Обрубки пальцев гладили горячую кружку, а здоровые сторонились, боялись.
– Я всю жизнь пробыл в больницах, – сказал Аскербай. – Времени было много, делай что хочешь.
Вот я и стал читать, сначала из больничных библиотек, а потом просил врачей покупать книги, о которых узнавал из других книг. Сперва в основном художественное читал, – улыбнулся Аскербай, – а затем на философию перешел. Там те же мысли, но концентрированнее, четче. Пока читаешь роман, на героев отвлекаешься, забываешь о главной идее, а у философов – сразу суть.
Он отпил настой и кивнул Ивану:
– Мне суть нужна. Не хочу на второстепенное отвлекаться.
Это Ивану было понятно: он тоже хотел знать главное, чтобы получить защиту от жизни. В детстве ему казалось, что это главное скрывается за наплывающим каждое утро туманом, который, как заклятье, не дает жизни двигаться, и оттого местные прикованы к городу и его неподвижной судьбе. Он бежал от тумана, но все еще не был уверен, что побег удался.
– А как теперь со здоровьем? – осторожно спросил Иван. – Не беспокоит?
Аскербай взглянул на него и покачал головой:
– Вылечили, – сказал Аскербай. – Каждый месяц езжу на осмотр, и все. – Он вздохнул: – Я ведь, Иван, только год как стал жить сам, один, а так всю жизнь в больницах провел. Самому сложно, конечно, заботиться нужно. В лечебнице все готовое – еда, процедуры, лекарства.
Аскербай замолчал, поглаживая уже остывшую кружку всеми пальцами. Иван тоже молчал, ожидая, оставит ли тот прошлое узкой полоской, как желтый свет под своей дверью, или отдернет завесь недоверия и пустит Ивана внутрь.
В дальнем конце коридора короткий, дробный стук костыля отмерял путь Татьяны Семеновны в туалет.
Иван доел печенье, чай у него кончился, и он стал просто сидеть.
– Я вам Сартра дал потому, – продолжил Аскербай, – чтоб вы поняли: человек рождается без презаданности, он сам выбирает судьбу и за нее ответственен. Человек, в отличие от предметов, не имеет предназначения; он постигает себя в течение всей жизни.
Он допил горько пахнущий настой и отодвинул желтую кружку.
Ивану показалось, что синий ободок, обегавший ее сверху, стерся и почти потерял цвет. Хотя, возможно, это плохое кухонное освещение играло с тенями.
– Предназначение – важный момент. – Аскербай погладил остывшую кружку. – Я, когда понял, всю жизнь поменял. Я после этого от Юнга отказался и стал жить по-иному.
Он замолчал, предлагая своим молчанием задавать вопросы. Иван слышал про Юнга, но точно не знал, что тот говорил. Или это был Юм? Один из них.
– Юнг – это про стереотипы? – спросил Иван. – Что-то такое?
– Про архетипы, – поправил Аскербай. – Юнг считал, что существует наследуемая структура психического, заставляющая нас переживать и действовать определенным образом. Наши реакции и действия предопределены изначальными коллективными образами, которые передаются по наследству, – как черты лица, цвет глаз и волос. Эдакая психогенетическая предопределенность, за пределы которой невозможно вырваться.
– А возможно? – спросил Иван; ему стало страшно, что Юнг прав, и, стало быть, куда бы он ни поехал, туман нагонит его и растопит, утопит в себе. Нужно было срочно узнать правду.
– Конечно возможно, – засмеялся Аскербай. – Посмотрите на меня: я сам вырвался и вам помогу.
Он потрогал рукав Ивана больной, короткопалой левой рукой.
– Я на ваше поколение очень надеюсь, – сказал Аскербай, – что вы освободитесь от презаданности. Что вырветесь и станете свободными от самой идеи предназначения.
– Какого предназначения? – спросил Иван.
– Все мы – последние три с половиной тысячи лет – живем в рамках главного архетипа, – пояснил Аскербай, – идет борьба добра со злом, и однажды произойдет конечная битва, после чего мир станет иным. Добро окончательно победит, и наступит рай на земле. Оттого все в мире попадает под эти категории – добро и зло. Заратустра придумал.
– А до него что, – спросил Иван, – по-другому было?
Аскербай рассмеялся и погрозил Ивану указательным пальцем здоровой руки. Иван тоже рассмеялся, хотя и не знал отчего.
В коридоре гулко стукнула дверь, и Татьяна Семеновна начала свою дробную, трудную дорогу обратно.
– Заратустра, – отсмеявшись, объяснил Аскербай, – придумал конец мифу битвы.
Он встал и долил горячей воды из чайника в свою кружку, но пить не стал – давал настояться.
– До Заратустры, – продолжал Аскербай, – люди думали, что мир неизменен. Мир воспринимался как поединок между порядком и хаосом, в котором ни порядок, ни хаос не могли победить, и потому битва должна была продолжаться вечность, всегда.
Аскербай понюхал настой – пора ли пить. Решив, что рано, он взглянул на Ивана:
– Этот миф, естественно, отражал природу – восход и заход солнца, разлив рек по весне – все, что было неясно, необъяснимо. Помните, у египтян: ладья Ра каждый день проходит по подземной реке и змей Апофис преграждает ей путь, пытаясь выпить из реки воду. Апофиса протыкают копьем, вода выливается, и ладья продолжает плыть. Но Апофис бессмертен, и на следующий день битва повторяется, и так всегда: свет и тьма, порядок и хаос. Все, что можно было сделать, – это сдерживать натиск хаоса на порядок.
Иван кивнул, хотя про египтян помнил мало. Аскербай решил, что настой готов, и отпил, как обычно, поморщившись.
– Надо же было объяснить, куда по ночам уходит солнце, – задумчиво сказал Аскербай. – И то, что оно каждое утро всходило, давало уверенность в завтрашнем дне – баланс сохранится, и мир не будет разрушен. До Заратустры люди верили в этот баланс, верили в вечность. Они не могли ни на что повлиять: солнце все равно зайдет вечером. Оттого все ранние религии не требовали от людей ничего, кроме ритуалов. Морали не было, а был ритуал – повторяемое действие, как солнце повторяло свой путь каждый день. Добро и зло не были частью религии: они просто не имели значения.
– Как так? – спросил Иван; он всегда думал, что религия – это как раз о добре и зле.
– Представьте себе, – развеселился Аскербай, – до Заратустры религии не диктовали норм поведения, потому как, что бы ты ни делал, солнце все равно взойдет и зайдет, Нил все равно разольется, и хороший ты, плохой – это дело твое и твоих соседей, но никак не влияет на баланс мироздания. Так и было, пока Заратустра не подменил порядок и хаос добром и злом. Он силам природы дал моральную оценку, понимаете? А они – просто силы природы.
Иван кивнул:
– И потом? Что потом?
– Как что? – удивился Аскербай. – Раз мораль, то добро должно восторжествовать, иначе зачем? Битва больше не может быть вечной: наступит конец света, когда молодой спаситель победит силы зла и на земле установится Царство Божие.
Он посмотрел Ивану в глаза и добавил:
– Для праведных то есть.
– А остальные? – спросил Иван.
– А остальные, – улыбнулся Аскербай, – будут уничтожены вместе со злом. Знакомо звучит?
Он отпил красноватый настой, ожидая вопросов. Его темные, почти черные глаза заблестели, перестали быть матовыми, словно смочились слезами. Иван молчал, пытаясь вспомнить, где он все это слышал.
– Вот, – Аскербай потянулся, – отсюда и христианство, и ислам, и марксизм, и все остальные апокалипсические учения. Чтобы попасть в Царство Божие или в коммунизм, нужно выбрать сторону в этой битве, занять свое место. На людей, на каждого из нас возложили личную ответственность за судьбу мира. Вот такой Заратустра.
Он помолчал, слушая урчание холодильника, и сказал:
– А битвы-то никакой нет.
– Это как же? – спросил Иван. – Как битвы нет?
– Да уж так. Нет, и все, – заверил его Аскербай. – И не было никогда. Восход и закат есть, день и ночь есть, посев и урожай есть, а битвы добра и зла нет. Просто удобно держать людей в рамках катастрофического мышления, постоянно надвигающегося апокалипсиса. Чтобы чувствовали себя как солдаты в строю.