– Для чего это? Кому это нужно? – Иван понимал, что Аскербай его давно подводил к этому разговору и книги давал для того читать. – Чем так лучше?
– Удобнее, – сказал Аскербай. – Солдаты, знаете ли, слушаются старших по званию.
5
На Новый год Иван поехал домой. Он не был дома с отъезда и звонил матери раз в две недели, хотя не знал, о чем говорить: и она и город стали далеким прошлым, словно случились не с ним, а с другим.
Иван удивился, что дорога назад оказалась короче, чем он помнил. В автобусе после Кинешмы появились знакомые люди, и они расспрашивали о жизни в Москве, перебивая и отвечая на свои же вопросы.
Иван вез матери деньги и новогодний подарок. Он долго мучился, не зная, что купить, и после работы ходил по украшенным предпраздничным магазинам, простаивая в женских отделах и глядя на непонятный ему товар. Отчаявшись, Иван спросил совета у кадровички Петровой. Та задала множество вопросов: какого мать роста, какие у нее глаза, волосы – всякую глупость. Иван не помнил цвета глаз матери и удивился, поняв, что никогда на нее внимательно не смотрел.
Петрова вздохнула и посоветовала купить что-нибудь теплое на зиму. Что – не сказала, и потому Иван, помучившись еще пару дней, купил матери красную блестящую сумку. Он видел такие у нарядных женских манекенов в витрине универмага “Москва”.
Петрова теперь была к нему внимательна и на новогоднем корпоративном вечере сообщила Ивану, что им интересуются. Иван не понял и спросил – по поводу регистрации? Она не успела ответить, как к ним подошел лысоватый парень лет тридцати в хорошем костюме, которого Иван не знал, хотя раньше видел: тот работал на втором этаже, где сидело начальство.
Парень улыбался. От него пахло кислым шампанским.
– Петров? – спросил парень. – Ну, встретились наконец. Я – Кирюшин.
Он протянул Ивану руку, и тот, как был, сидя, ее пожал.
– Верунчик, – сказал Кирюшин, – я у тебя Петрова на два слова украду, а потом верну, хорошо?
– А вот не отпущу, – засмеялась Петрова и взяла Ивана под руку. – Самой нужен.
Иван чувствовал себя глупо: ему было стыдно за ее кокетство. Он понимал, что она хочет ему польстить, но у нее это выходило слишком нарочито. “Аскербаю, – подумал Иван, – с ней было бы скучно”.
– Ладно тебе, – выдерживая тон, сказал Кирюшин. – Нам о делах поговорить нужно: его Палыч требует.
Иван пошел за Кирюшиным в угол, где сидело начальство. Там курили и на столе стояло виски, какое Иван видел только на рекламных щитах: его обычно пили красивые брюнеты, которых за это любили красивые блондинки.
– Это Петров, Геннадий Палыч, – представил Ивана Кирюшин. – По НЕТМЕКО.
– Садись, – не взглянув на Ивана, приказал Геннадий Палыч и продолжил разговор с другими краснолицыми людьми за столом: – Вот такая поебень по налоговой. После праздников самому придется ехать улаживать.
Иван сел, чуть боком, показывая, что не слушает чужие разговоры.
Геннадий Палыч закончил ругать налоговую службу и повернулся к Ивану. Тот точно не знал, кто такой Геннадий Палыч, но имя в банке звучало часто, и был он большое начальство.
– Давай выпей, Петров. – Геннадий Павлович говорил командами, отрывистым низким голосом.
Иван подобрался, ожидая расспросов по НЕТМЕКО и НЕТРОТОРГу: он понимал, что однажды все раскроется, но по тону знал – не сейчас.
Геннадий Палыч налил Ивану виски в чужой стакан, из которого уже пили, и спросил:
– Не за рулем?
– Нет, – сказал Иван. – Праздник же. Ему казалось стыдным признаться, что он ездит в метро.
Они выпили, и Геннадий Палыч одобрительно кивнул в сторону Кирюшина:
– Анатолий говорит, что ты рост по НЕТМЕКО вовремя заметил. Молодцом. Какие соображения?
Виски Ивану не понравилось: оно отдавало дымом и бочкой.
Стараясь не глядеть в маленькие, глубоко сидящие глаза Геннадия Палыча, Иван сказал:
– Заметил Анатолий. Я только данные составляю и ему отсылаю.
Кирюшин довольно засмеялся. Он хлопнул Ивана по плечу и снова засмеялся:
– Скромничает, Геннадий Палыч. Он первым про кредит на стороне догадался. Мы все время в контакте, и его прогнозы по росту НЕТМЕКО пока оправдались. Петров у нас дельный.
– Значит, так, Петров, – объявил Геннадий Палыч, – мы с Кирюшиным уже обсудили: после праздников – выйдешь к нему в отдел. Займешься кредитом для НЕТМЕКО; нам их нужно обратно переманить. Ответственность, понятно, другая, но и деньги будут другие. Справишься?
– Непременно, – сказал Иван. – Большое спасибо. – Он повернулся к Кирюшину: – Тебе, Толя, спасибо.
– Рано благодарить, – ответил тот. – Вот подпишем кредитное соглашение, тогда мы тебя благодарить будем.
Теперь, поздним утром, проснувшись в большой комнате, где спал на раскладном диване всю свою жизнь до отъезда в Москву, Иван вспоминал этот разговор, переживая случившееся заново. Он уже пробыл в родном городе шесть дней, встретил Новый год и собирался уезжать послезавтра. Комнат в их доме было две, и Иванова называлась большая, потому что в ней стоял телевизор.
Город не изменился; когда ехал обратно, Иван ожидал, что после Москвы все будет казаться меньше, но все осталось таким же. На улицах было пусто и светло от снега. Люди возили на санках, что не могли унести в руках. Они никуда не спешили, останавливаясь на улицах и подолгу расспрашивая Ивана о столице. Иван отвечал, как им хотелось, и никому не говорил о своем будущем повышении – чтоб не завидовали. Ему все улыбались, и старые друзья теперь звали его “банкир”. Местные отчего-то решили, что у него много денег, и каждый раз, когда собирались вместе, ожидали от Ивана покупки хорошего алкоголя.
Чаще всего собирались у Мерзликиных: Володя был лучший друг Ивана с еще дошкольного детства. Он уехал учиться в областной город и после института вернулся, не сумев устроиться в новом месте. Иван сочувствовал ему, слушая рассказы, каково инженеру быть слесарем на ремонтной базе. Его жена Лида, окончив педучилище, работала на полставки – до часа дня – секретаршей директора школы: в городе было мало рабочих мест, и многие, как мать Ивана, сидели по домам, ожидая лета, когда огород начнет их кормить и надежда на будущее, замерзшая зимой, постепенно оттает и – обласканная теплым ветром с реки – превратится в желаемое настоящее.
Мать Ивана не постарела, только съежилась, покрывшись пупырышками от возраста, как огурцы, которые мариновала по осени. Иван никогда не мог понять, отчего соленые огурцы остаются гладкие, а маринованные покрываются бугорчатой коркой. “Уксус, – думал Иван. – От укуса это. Надо у Аскербая спросить”. В нем жила твердая уверенность, что у того имеются ответы на все тайны жизни.
Ивану было не о чем говорить с матерью, кроме как о насущном – что-то в доме подправить да что докупить, чтобы пережить зиму, и они подолгу сидели молча в большой комнате: Иван на своем диване, мать у окна. Из рамы торчала старая пакля, которой мать затыкала окно на зиму, чтобы не дуло. Иван отвык молчать с людьми, но мать не задавала вопросов о его московском житье: то ли не знала, что спросить, то ли спрашивать было нечего.
Один раз Иван завел разговор: как ей известно, что она действительно существует в этом доме.
– А как же, – удивилась мать, – дом-то наш, по закону. У меня все документы на него выправлены.
Ивану стало скучно, и он решил не пояснять, что говорит о другом.
Обычно, проспав допоздна, он вставал и долго завтракал блинами с яйцом или вареньем – по настроению. Во время завтрака Иван смотрел телевизор без звука – ему были неинтересны пустые слова. Мать сидела у окна и глядела то на Ивана, то на немой телевизор. Потом Иван одевался и шел гулять по городу: нужно было убить время до двух часов дня.
К двум он приходил к старому трехэтажному дому на одну из окраин города, спускавшуюся к реке далеко за пристанью. Он миновал дом, словно шел дальше – к пустому зимой городскому стадиону, и, осмотревшись вокруг, открывал маленькую дверь черного входа напротив мусорных бачков. Иван поднимался на второй этаж по темной деревянной, дурно пахнущей лестнице и толкал дверь слева – с рваным дерматином, плохо державшим набитую под него для утепления вату.