Аскербай покачал головой.
– Моя мать была прокаженной, – сказал Аскербай, – тогда многие болели в Каракалпакии. Ее в лепрозорий забрали уже беременную. Там я и родился, и рос до семи лет, пока меня не перевели в другой лепрозорий, в Россию. Мать к тому времени умерла – проказа съела.
Его пальцы, лишенные предметов, продолжали быстро перебирать воздух – неторопливо, со знанием. Иван слушал, не веря словам: страшно было.
Аскербай посмотрел на него и замахал калечной рукой.
– Нет, нет, вы не думайте, – заверил его Аскербай, – я не заразный. Меня бы тогда из лечебницы не выпустили. Да проказа, по правде, не такая уж и опасная болезнь: у девяноста пяти процентов людей к проказе врожденный иммунитет. Он улыбнулся Ивану:
– Когда сульфетрон за границей закупать начали, вообще всех стали вылечивать. Серные препараты, конечно, организм отравляют, но тогда о побочных явлениях кто думал? Вылечиться бы, и все.
– И что, – решился Иван, – вас совсем вылечили?
Ему было страшно сидеть на Аскербаевом стуле и дышать воздухом его комнаты. Он постарался задержать дыхание, но надолго не хватало: приходилось вдыхать.
– Вылечили, конечно, – удивился Аскербай, – пальцы только на левой руке потерял, а так вылечили. У меня хорошая проказа была, туберкулоидная. С лепроматозной формой, конечно, труднее вылечиться, – объяснил Аскербай, – да и пятна на лице остаются. А при туберкулоидной форме только мутиляция суставов, как сухая гангрена, – он показал Ивану увечную руку, – нервные сигналы не проходят, оттого суставы и стягиваются.
Аскербай посмотрел на Ивана матовыми глазами – два отгоревших угля. Иван старался не отводить взгляд. Он понимал, что Аскербай ждет от него слов, но сказать было нечего. Он хотел уйти.
– Привык я в лепрозориях на всем готовом. А когда под Москву в Сергиев Посад из Астрахани перевели, вообще хорошо стало. Двадцать лет там прожил, – вспоминал Аскербай. – Тихо, лес вокруг, больных мало – проказы-то в России почти не осталось. Одна палата мужская и женская одна – две старушки. Там я и жил до прошлого года, пока не решился попробовать. От страха, должно быть.
– От какого страха? – спросил Иван.
– Как же? – удивился Аскербай. – Что умру, а на свободе так и не поживу. Мне попробовать хотелось: как это – самому. Чтоб ни врачей, ни медсестер, ни забора. А то всю жизнь под охраной прожил, будто преступник, – непонятно за что. Вот и попробовал.
Он пошел к окну курить.
Иван смотрел на отражение его силуэта в темном окне и думал, что Аскербай не смог вырваться из своего прошлого. Он вспомнил, как ему понравилось у себя в городе во время праздников, и испугался: неужели и он вернется назад?
Они молчали, пока Аскербай курил, выдыхая дым в форточку. От этого в комнате не становилось менее накурено, только холоднее.
Аскербай вернулся и, словно прочитав в Ивановых напуганных глазах его мысли, сказал:
– Меня моя жизнь не отпустила – старый уже. Да и лучше мне в лепрозории: все знакомо, заботиться ни о чем не надо. Как при социализме, словно ничто не поменялось. А вам, Иван, назад нельзя: иначе никогда, никогда не вырветесь. Так и будете крутиться в колесе навязанных вам ожиданий о вашем месте в жизни. И страна опять повернется к прошлому – миссия, империя, в кольце врагов. Вы, Иван, первое поколение, которое без этого выросло, а они, – Аскербай показал съеденным проказой пальцем в облупившийся потолок, – они хотят заставить нас думать, что наши выборы ничего не значат, что всем правят даже не они сами, а незримые, безличностные силы. А они вроде как на службе у этих сил, будь то историческая необходимость диктатуры рабочего класса или национальная миссия псевдосуверенности. Потому Пелевин у них любимый писатель, – неожиданно закончил Аскербай. – Вот почему его власть любит.
Иван читал Пелевина в институте, и ему нравилось. Было весело и немного страшно, словно написанное может прорваться в жизнь, но понятно, что так, зазря пугают: ничего страшного там на самом деле нет. И всем, кого Иван знал, тоже нравилось.
– При чем тут Пелевин? – не понял Иван. – Про Чапаева смешно очень.
– Как же, – Аскербай улыбнулся, – он, знаете ли, предлагает альтернативную историю вместо альтернативы. У него люди ни в чем не виноваты и, стало быть, ни за что не ответственны. И власть не виновата, поскольку она ничем не управляет, а все это или халдейские жрецы, или оборотни, или вампиры. То есть нечто потустороннее, неподконтрольное, что никак нельзя, не надо даже и пытаться побороть. Потому он для власти самый главный писатель: он людям объясняет, что вины их ни за что нет, поменять все равно ничего нельзя, а нужно просто откинуться назад, устроиться поудобнее и обозревать. Он, Пелевин, отменил и Шопенгауэра, и Хайдеггера, и Сартра: человек не может формировать мир своей волей, не может бросить вызов миру своим сознанием, потому что всем управляют силы несравненно, несравнимо более могущественные, чем он сам или то, что он может осознать. Изменить ничего нельзя – можно только присоединиться, если повезет, и стать одним из хозяев жизни. Достоинств никаких для того не нужно – просто удача, везение. Оттого везение и стало главной верой страны, ее новой религией: шанс, только шанс. Потому как все остальное – талант, трудолюбие, знания – не работает и никому не нужно.
Аскербай встал с кровати и прошелся по комнате. Иван молчал, думая о его словах. Из открытой форточки тянуло сырым и холодным.
– Пелевин дальше Заратустры пошел, – сказал Аскербай. – Заратустра придумал конец мифу битвы: однажды добро победит зло и наступит новый мир. А по Пелевину, битва уже состоялась, и мы живем в мире после битвы, только сами того не знаем. Потому что не важно, кто победил.
– Почему не важно? – спросил Иван.
– Потому. – Аскербай потянулся, словно устал. – Кто б ни победил, все одно будет.
8
С той поры Иван начал бояться. Он думал о словах Аскербая, пытаясь найти в них изъян, ошибку, чтобы успокоиться и перестать пугаться. Иван не хотел назад, в тихий заснувший город, где ему было хорошо и оттого еще страшнее. Он понимал: нужно сделать что-то, что повернет жизнь безвозвратно и закроет дорогу в прошлое. Вот тогда Иван Петров и решил убить мать.
Майские праздники кончились, и погода окончательно повернула на тепло. Воздух прогрелся, и полили короткие дожди с ласковой шумной водой, словно вернулось детство; в детстве ведь никто не боится дождя. Девушки теперь казались более длинноногими из-за надетых по весне мини-юбок, и над Москвой часто гремел гром, как напоминание о чем-то, что все давно забыли. Было хорошо в майском городе.
Иван нашел чистую недорогую однокомнатную квартиру в дальних сокольнических дворах и собирался переехать туда с первого июня; пока там жил хозяин, который решил поселиться на даче постоянно. Они договорились о деньгах, Иван оставил задаток и копию паспорта. Он чувствовал, что начиналась новая жизнь, где все будет, как он захочет. Иван боялся потерять это будущее.
Аскербай вернулся в лепрозорий сразу после майских, и его комната стояла пустая. Вечерами, возвращаясь с работы, Иван останавливался у незапертой двери, под которой раньше всегда лежала полоска желтого света, и стоял, не решаясь открыть. Он пытался представить Аскербая в его старом мире, в привычной больничной палате с другими калечными людьми, и Ивана брала такая тоска, что он быстрее уходил к себе и пересчитывал доллары, запрятанные в матрас. Долларов оставалось много, и они возвращали Ивану спокойствие и уверенность в новой жизни.
Победить прошлое было можно, только уничтожив его. Он понимал, что нельзя разрушить город – тот стоял семь веков, прозрачный от неподвижности, околдованный вечно текущей рекой и утренним белым туманом. Иван боялся, что река и туман найдут его здесь, в новой, созданной им реальности, и он снова проснется у себя на диване в большой комнате с включенным телевизором, а за окном – белая мгла. Он решил больше не читать Пелевина.