Все было чужое, и это началось утром. Осенний свет, Москва. Все стало другим. Она поняла это, проснувшись: в комнате стояла тусклая мягко-серая московская осень. Лиза сразу, еще до того, как явь разметала ошметки сна, знала – она дома: в прямоугольник окна, обрезанный клином расходящихся штор, глядело чужое низкое небо. Ее жизнь в Марракеше куда-то спряталась, растворившись во сне.
Было слышно, как ненужно звонит телефон. Лиза решила его не искать. Она закрыла глаза, чтобы обжить квартиру, вспомнить ее до мелочей. Она должна была пройти по квартире в своем воображении перед тем, как выйти из спальни. Лиза делала это каждое утро.
Квартира состояла из четырех комнат, вытянувшихся вдоль узкого коридора: ее спальня, спальня родителей, папин кабинет и гостиная с длинным столом в центре и диваном перед большим телевизором у стены. Телевизор матово светился пустым плоским экраном. В углу рядом стоял высокий книжный шкаф с застекленными дверцами: здесь держали собрания сочинений. Книги похуже были составлены в тесные ряды на открытых темно-коричневых стенных полках в коридоре. Полки делали на заказ, по размеру пролетов между дверьми комнат. В коридоре стоял полусвет-полумрак, и казалось, под потолком стелется слабо-белесый туман. Словно там свет становился непрозрачным. Коридор заканчивался бездверным проемом: кухня.
Все это Лиза помнила с детства и оттого не хотела. Она боялась, что, когда вырастет, ее жизнь станет как этот коридор: длинный полутемный туннель с закрытыми дверьми вдоль стен. Ни войти, ни выйти. Кроме как на кухню. Здесь ей всегда нравилось. Здесь она просидела все детство на широком подоконнике окна, выходившего в голый осенний двор, наблюдая смену сезонов и чужих влюбленностей в беседке рядом с качелями. Сейчас в беседке никого не было, только листья.
Родители умерли в не столь давнем прошлом, и Лиза жила в квартире одна.
После душа Лиза вынула одежду на сегодня и положила на кровать. Над кроватью висел календарь с минаретами и длинной надписью полукругом, словно мусульманский рожок-полумесяц, – МАРРАКЕШ . Лиза напомнила себе, что она в Москве, и решила, что выйдет в город и посмотрит на него новым взглядом. Она станет туристом. Туристкой. Иностранной туристкой. Я приезжайт ваша страна. Я хотейт смотрейт Кремл. Спутник. Дружба. Обама – Медведев, пхай-пхай.
Можно и не краситься. Разве что ресницы.
Она оделась и осталась собой недовольна: не хватало чего-то яркого. Было лень искать и думать об этом: все равно под плащом не видно. Лиза пошла на кухню, где поняла, что не голодна. На полу у раковины стояла маленькая миска с кошачьей едой. “Откуда это?” – удивилась Лиза: у нее не было кошки. Она решила пока не выбрасывать еду – пусть постоит, раз уже там. Лиза заварила чай – настоящий, не в пакетиках – и отпила сразу, зная, что обожжется. Лиза всегда проверяла плохие предчувствия: случится – не случится. Она не боялась, когда случалось, а, наоборот, радовалась: значит, интуиция не подвела. Она отчего-то была уверена, что, принимая малые беды, избегает больших.
Лиза обожглась и осталась довольна: сегодня – ничего плохого. Она достала из морозилки два кубика льда и бросила их в высокую светло-бежевую чашку. Кубики быстро съеживались, тая, и Лизе казалось, что она слышит, как они шипят, остужая коричневатую жидкость. Лиза пошла в гостиную, где включила телевизор. Женщина с раскосыми бурятскими глазами читала новости, и за ее спиной менялись картинки. Лиза не слушала слов, то есть слушала, но не слышала. Или наоборот.
Женщина с азиатскими глазами пропала, и теперь весь монитор занимала большая ракета. Камера отъехала, ракета уменьшилась, и стало видно людей в скафандрах. Люди шли к ракете. Это был космический корабль. Лиза стала слушать и слышать.
Невидимый мужской голос сообщил, что сегодня с российского космодрома Байконур запущен орбитальный космический корабль. Голос перечислил имена космонавтов на борту. Их состояние было отличное.
Пока голос называл космонавтов, показали их фотографии. Рядом с каждой, внизу, стояло имя. Лизе понравился космонавт с длинным лицом. У него были веселые наглые глаза. Она запомнила имя: Роман Одинцов.
В студии снова появилась раскосая женщина, которая теперь сидела в левом верхнем углу экрана, очень маленькая. Женщина говорила с мужчиной, стоявшим на фоне пустого космодрома с микрофоном в руках. Он занимал все оставшееся пространство плоского монитора. За его спиной ходили озабоченные космосом люди. Рядом с ним глядел в камеру кто-то невыспавшийся, с расстегнутым воротом, грузный. Было очевидно, что он знает о космосе все.
Ему стали задавать вопросы, и он объяснил, что космонавтам предстоит выполнить важную миссию, но какую именно, Лиза не поняла; было ясно, однако, что полет предстоит долгий и они будут жить на космической станции, вдали от семей. Корреспондент начал спрашивать невыспавшегося грузного о новых правительственных ассигнованиях на космическую программу, и Лиза выключила телевизор: пора начинать туристический день.
Она купила билет на экскурсионный автобус в маленькой будке около Охотного Ряда, старательно коверкая родные слова. Она ведь только приехала в Москву и еле-еле говорила по-русски. Где я ходийт на автобус? В слове “автобус” Лиза – для иностранности – делала ударение на последний слог.
Она не успела придумать, из какой она страны, но никто и не спрашивал: туристка и туристка. Лиза была довольна: это оставляло пространство отчужденности между нею и городом за окном. Она могла быть кем угодно – и откуда угодно, и была.
Последний раз Лиза ездила на экскурсию в Авиньон, вместе с мужем. Тьерри хотел показать ей юг Франции. Они остановились в отеле “Клоатр Сен Луи”, недалеко от Папского дворца. Отель, рассказал Тьерри, был построен в xvi веке для семинарии ордена иезуитов и позже стал военным госпиталем. Лизе там нравилось, хотя она и жалела, что здесь больше нет монахов.
Рано утром, до завтрака, пока Тьерри брился, Лиза вышла на рю дю Порталь Бокиер и быстро потеряла себя на мощенных крупным камнем улицах города. Все было закрыто, и только двери маленьких булочных светились изнутри, приглашая войти. Солнце медленно растворяло ранний воздух, заполняя его особым провансальским светом, что умел делать прозрачное одновременно и розовым и голубым.
Вскоре Лиза совсем заблудилась и захотела есть. Она не взяла сумку и оставила телефон в отеле. “Тьерри никогда не сможет меня найти”, – подумала Лиза. Она умрет на мостовых Авиньона или станет городской сумасшедшей, и добрые французские люди станут подавать ей милостыню, и в благодарность Лиза будет петь им русские песни. Калинка-малинка, калинка моя. Она увидела просвет в высокой арке в стене, окружавшей город, и вышла к реке. Здесь, чуть наискосок от арки, Лиза увидела разрушенный мост.
Мост тянулся в реку на четыре пролета и, не дойдя до середины Роны, заканчивался ничем. Словно мост обрезали или просто решили дальше не строить, потеряв интерес к соединению берегов. Мост был как ее жизнь, думала Лиза: она никогда не могла соединиться с другими людьми. Каждый раз все в ее жизни рушилось, не дойдя до середины, как этот мост. Оттого она больше и не хотела ничего строить заново.Лиза стояла и смотрела на мост. Здесь через два часа ее и нашел взволнованный Тьерри.
Она не стала слушать его объяснения про построившего мост святого Бенезира и как река через пятьсот лет разрушила сваи. Лиза просто хотела зайти на мост и там остаться.
Тьерри нежно ее поругал и пошел покупать билеты. Они поднялись на Понт д’Авиньон по узкой лестнице, и Лиза, не остановившись у маленькой капеллы еще одного святого, похороненного на втором пилоне (Ch é rie, это важно, святой Николай был последним антипапой…), быстро пошла на дальний край разрушенного моста. Она стояла у перил заграждения, вглядываясь в другой берег, на который теперь было никогда не сойти. Ей хотелось увидеть, что же все-таки потеряли авиньонцы.