Тогда я ему и сказал:
хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал,
и то для того, чтоб ты доле меня не спал;
и, не дожидаясь более, тотчас старую свою песню запел:
сказал СЛОВО И ДЕЛО, от которой он
в немалую ужесть пришёл.
В то ж время случился при том быть полковник
Иван Иванович Пашков,
который ему наказал,
чтоб более меня не стращал,
а куды б надлежит отослал,
при чём я ему и ещё той же песней подтверждал,
чтоб, не продолжая времени, в Стукалов монастырь, сиречь
в Тайную, где тихонько говорят, отсылал.
11
По прошествии ночи поутру в полицию меня представил,
где в той же песне ещё голосу я прибавил,
ибо оная для ночи не вся была допета,
потому что дожидался света.
В тот же час драгуны ко мне прибежали
и в тот монастырь, куда хотел, помчали;
где по приезде секретарь меня спрашивал:
по которому пункту я за собой сказывал?
Коему я говорил, что ни пунктов,
ни фунтов,
ни весу, ни походу не знаю,
а о деле моем тому исповедаю,
кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны...
— ???
— В креслах судейских, где же ещё. За что секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут...
— А то что за диковина?
— Нешто и она неясная: линейка!
— Послушай, братец Иван: нашто ж всё тьмократы перекладать тарабарским наречием?!
— Ин это уж такой промеж нас склад, не обезсудь.
На другой день поутру граф Семей Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвесть меня в немшоную баню, то есть в застенок, где людей весют — сколько кто потянет; в которую сам взошед, спрашивал меня: для чего я к секретарю в допрос не пошёл и что за собой знаю?
Я, ухватя его ноги руками,
стал говорить, что мой помещик подчивал Ландмилицких
солдат деревянными кнутами —
сиречь цепами, что рожь брюзжат —
из которых солдат один на землю упал.
То помещик мой, видя, что оной солдат
по-прежнему ногами не встал,
дождавшись вечера, завернул его в персидский ковёр,
что соль весют...
— Во что?
— В куль.
И снесли в сухой колодезь, в который соль сыплют.
А секретарю для того не объявлял,
чтоб он левой рукой к Филатьеву не написал,
ибо я в доме у своего помещика часто его видал.
12
Граф приказал дать мне для взятья помещика
пристойное число конвою,
которой к нему и поехал со мною.
В то время у ворот меня тот лакей встрел,
которой к помещику меня привел,
и для того я конвойным взять его велел.
Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряду днём,
а я тебя ночью во двору твоём,
так и долгу на нас ни на ком.
Пришли к тому колодезю, из которого вытащили ландмилицкого солдата мёртвого, почему взяли господина Филатьева и привезли в Стукалов монастырь. Граф спросил меня: был ли при убивстве господин твой?
Я сказал: какой на господине мундир,
такой и на холопе один.
Сидор да Карп в Коломне живёт,
а грех да беда на кого не придёт,
вода чего не поймёт,
а огонь и попа сожжёт.
13
После в скором времени дано мне от оной Тайной канцелярии для житья вольное письмо, которое я получа, в Немецкую слободу пошёл, взошёл в кабак, где усмотрел товарища своего Камчатку и четырёх человек из тех, кои под Каменным мостом со мною были, и с ними пошли к Яузе, что близ дворца, к придворному доктору Елвиху.
Взошед тайно в его сад, сели в беседке, где усмотрел нас того сада сторож. Подошедши к нам, спросил: что мы за люди и зачем в сад зашли? Мы сказались господскими людьми, почему он взошёл к нам в беседку, — коего мы, схватя, связали и спрашивали: как к господину его можно взойтить в покой? Он указал нам окно, в котором вырезали из рамок стекло; растворя окончину, увидели того доктора с женою под окном спящих. Принуждён я был в том же окне разуться, влез в спальню и, видя их разметавшихся не опрятно, накрыл одеялом, которое сбито было ими в ноги. Пошёл в другие покои, взошёл в детскую, где спала девка, которая спросила меня: зачем пришёл?
Я сказал ей:
пришли в дом ваш купцы для пропалых вещей!
В то ж время и товарищи мои тогда ко мне вскочили,
и ту девку, связав, на кровать положили,
в середину доктора и докторши, а сами говорили: