Любовь, смешанная с жалостью к сиротской участи среднерусских городков с их «засоленным временем», звучит и в других стихах Е. Рощиной. Она рвалась в другое, во многом придуманное ею пространство. Мечтала жить в Петербурге, с которым во многом ассоциируется столь любимый ею «серебряный век». Судьба распорядилась по-другому. Сначала был Воронеж, где она училась на журфаке в университете. Этот город дал ей многое: здесь она нашла близких по духу людей, ощутила сладость творческой работы. Здесь были открыты Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Тарковские, Бродский… Но Воронеж стал для нее также городом, где она познала страшную горечь предательства тех, кого любила. А потому жить в нем после окончания университета не захотела. Не переставала думать о своем Петербурге. И в ожидании его (звучит как «в ожидании Годо») пыталась найти себе место в Иванове. Какое-то время редактировала областную детскую газету «Сами о себе», работала в лицее «Гармония». В этом лицее, между прочим, мы с ней и познакомились.
Из окружающих Елена выделялась какой-то особенной внутренней сосредоточенностью. (Тогда мы не знали, что она пишет стихи, и уж, конечно же, не подозревали о ее потрясающем дневнике. Все это откроется после ее ухода из жизни). Было видно, как ее раздражают пошлые мелочи жизни. И в то же время привлекала готовность Елены сходу включиться в серьезный разговор, связанный с непростыми проблемами культуры, литературы, кинематографа.
В последние два года Лена училась на искусствоведческом факультете ВГИКа. Училась увлеченно, азартно. Могла часами говорить о Тарковском и Параджанове, о Висконти и Буньюэле… Эрудиция была редкая (в этом легко убедиться, заглянув в «указатель имен», завершающий ее посмертную книгу «Избранное» (Иваново, 1996)). Любила спорить. Мнение свое отстаивала доказательно, горячо, с улыбкой. Помню, как она убеждала, что Цветаева — это одно, а «цветаевки» — совсем другое. Помню, как отвергала Баркову. Отвергала так яростно, что было видно: чем-то ее очень зацепила эта «странная» поэтесса. Позже из письма подруге мы узнаем: действительно, «зацепила».
И здесь самое время сказать, каким черным, страшным мифом обернулось Иваново для Елены Рощиной. В письме, написанном ею Инне Захаровой 28 октября 1993 года (до гибели оставалось меньше года), читаем: «В лицее был праздник, свет, стихи, музыка. „Иже херувимы…“ Потом вышла — на улицах: три с половиной фонаря и какие-то матерные мальчики. „Провинция мистически ужасна: была, есть и будет“, — написала как-то Баркова. И будет, да. И за эту действительность мне предлагают держаться? А зачем?..»
Иваново стало для Е. Рощиной символом российского неблагополучия во времена так называемой перестройки. Все раздражало ее в этом городе. Дневник в период ее ивановского житья пестрит такого рода записями: «Город, похожий на опустившегося люмпена. О, город в нашей судьбе никогда не статичен, он притягивает, мучает, задает загадки, он соучаствует в нашем росте, снисходительно и безмолвно принимая роман с ним, или замораживает душу, как этот, которому я не обязана ни крупицей своей души, ничем!» Или: «Иваново. Город, где хорошо не жить, а умирать. Погибать. Грязь (невероятная), лопухи, репей и особая нищета духа, какая-то невероятная его скудность. Кругом — знаки вырождения и гибели». И сразу после этой записи — как подавленный вздох: «Хочу города, который хранил бы мой романтизм во мне». Но вот вопрос: существовал ли на земле такой город, который сумел бы в это время и в этой стране сохранить ее романтизм? И не стало ли Иваново для Елены Рощиной метафорой бедствия, которого не поправишь никакой переменой мест? Ведь написала же она однажды в своем дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто — ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в своей ненужности».
Что она могла противопоставить страшному безвременью? Только одно. «Бог даровал слова как единственную защиту от мира, — говорится в одном из писем Елены Рощиной. — Если я все-таки умру, это значит — не было бумаги и ручки». Ей хотелось верить, что и в самом крайнем случае рано или поздно одинокий голос страдающего человека будет услышан.
Этот голос слышат те, кому противно жить в поглупевшей от пошлости действительности. И, может быть, особенно нужно слово Елены Рощиной именно ивановцам, тем, кто живет в городе, где мучилась и искала выхода ее гордая, мятежная душа. Недавно (пишу эти строки в 2014 году) ко мне в руки попало эссе двадцатилетней ивановской студентки под названием «Моя Лена Рощина». Вот его начало: «Почти двадцать лет назад июльским утром в одно из окон самого обычного дома заглянул синий стриж. Он искал удивительную девушку, сумевшую его приручить. Но в комнате никого не было, и лишь необъятная, давящая тишина заполняла пространство. Обжегшись о нечеловеческий холод опустевшей квартиры, стриж отпрянул от окна. …Еще долго кружила осиротевшая птица над родным домом, а потом вдруг… исчезла. Говорят, что с тех самых пор синий стриж повсюду неустанно ищет свою хозяйку. Он часто появляется в маленьких городках вроде Родников, Любима или Ельца и заглядывает в глаза случайных людей, надеясь вновь отыскать то тепло, которое дарила ему девушка. Синий стриж является не всем. Его видят лишь те, кто умеет искренне любить, чувствовать, верить и помнить.
Имя девушки, которую и по сей день ищет сказочный синий стриж, — Рощина Елена. Вот уже почти двадцать лет ее нет с нами. Жизнь талантливой молодой журналистки была прервана недрогнувшей бандитской рукой в ночь с 17 на 18 июля 1994 года. Я не была знакома с Еленой, мы с ней разошлись во времени, зацепившись всего лишь одним годом совместного существования на одной планете. Но ее присутствие в своей жизни я всегда ощущала настолько остро, что она стала мне ближе многих живых людей. Рощина смогла во многом помочь мне, и в память о ней я решила рассказать о своей истории знакомства с ее синим стрижом».
В последней главе мы говорили в основном о 1990-х годах. А что дальше? Есть ли какие-то новые повороты в том, что мы называем «ивановским мифом» по сравнению с девяностыми годами? Ведь ни для кого не секрет, что наш город, утратив привычный мифологический ореол, превращается в нечто неопределенное. Где знаменитые ивановские фабрики — символ ивановского края? Да, мы часто сейчас вспоминаем Гарелина, Бурылина и других бывших радетелей Иванова. Но не оставляет мысль, что память о наших замечательных земляках носит потребительско-музейный характер. Ставим памятник Якову Гарелину, гордимся уникальным музеем Бурылина, но где активное продолжение их дела? Где сегодняшние меценаты, вносящие равный им вклад в культурное богатство нашего города?