Все смотрели на Ивашова: ос должен был повернуть «юнкерсы» вспять, не пустить их в Москву, уберечь паши дома.
— Организуй что-нибудь... Маша, — неожиданно переложил он ответственность на ее плечи. — Ну, хотя бы концерт.
— Без репетиции?
— На войне все экспромтом: спасение, ранение, смерть. И концерт! Вот таким образом.
Ни раньше, ни после я не слышала от него слов смерти. Наверно, даже жестко контролируя себя, человек не может хоть раз не сорваться. Он, стало быть, считал, что и мы... на войне.
Побежали в школу. Там был зал со сценой, где раньше устраивались утренники и вечера самодеятельности. Занавеса не было, в углу сцены притулилось старенькое пианино, на котором в прежнюю пору не раз, конечно, исполнялся «Собачий вальс» и другие популярные в школах произведения. К стене была приколота кнопками стенгазета. Кого-то корили, кого-то восхваляли за отличную успеваемость. Неужели это недавно... могло волновать людей? Зрители уселись. Маша вышла на сцену.
— Начинаем концерт! Кто хочет выступить?
Позади нас с Лялей устроился розовощекий бригадир.
— Прирожденный затейник, — сказал он о Маше.
— Она талант! — ответила я.
Мои разъяснения были не нужны бригадиру: он хотел вовлечь в разговор
Лялю. Но она женственно, мягко не обращала на него никакого внимания.
— Не хотите? — повторила Маша. — Тогда начну я. Времени на раздумье у нее не было — и она запела чересчур уверенным от смущения голосом то, что было на самой поверхности памяти: «Любимый город может спать спокойно...» Всем известные слова, приевшиеся, как учебная тревога, звучали заклинанием: нам хотелось, чтоб они обрели силу и непременно сбылись.
Потом, по зову Маши, и Ляля поднялась на сцену — легко, не заставляя себя упрашивать. Села за пианино. Из-под ее пальцев звуки должны были выплыть задумчиво, медленно, а они вырвались, словно только того и ждали.
Маша стала окантовывать сцену танцем. Она двигаюсь по самому краю, рискуя упасть... А Ляля играла «сломя голову», до конца топя клавиши и стараясь заглушить наши мысли об улицах и переулках, на которые могли свалиться фугаски.
— Дворжак, — объявил сзади бригадир, — Цыганский танец.
Он тайно тяготел к не принятым тогда цыганским мелодиям.
— Венгерский, — поправила я. — К тому же, простите, Брамс.
Ляли со мной рядом не было, и он не оскорбился, не стал возражать.
По просьбе Маши ей протянули из зала колоду карт: она стала показывать фокусы.
Ляля аккомпанировала ей уже не так оглушительно, а вроде бы издали, из глубины.
Бригадир за моей спиной нудно объяснял, как Маша производит (он так и сказал: «Производит!») свои фокусы:
— Уж поверьте мне... Она небось и вверх ногами умеет?
— Она все умеет, — ответила я.
Маша, невесть как угадав его иронию, прогулялась по сцене на руках.
— Это же очень просто, — начал сзади бригадир. — Уж поверьте мне...
— Встали бы да прошлись! — грубо посоветовала я, потому что в обиду своих подруг не давала.
Я тайком наблюдала за Ивашовым... Я везде делала это: и в его отдельной квартире, и когда он шагал вдоль вагонов или вырытых нами противотанковых рвов.
Он не пел и не аплодировал, а взирал на Машу, как на спасительницу.
Мне хотелось, чтобы когда-нибудь... хоть один такой его взгляд упал на меня.
Мужской голос из темноты вернулся к началу концерта — почти истошно завопил: «Любимый город может спать спокойно...» В тот же миг (я помню, в тот же!) мы опять услышали не страшный, а отупело-безразличный гул в вышине.
— Возвращаются... Не прорвались! — послышалось рядом и впереди меня.
Кто-то захлопал... Это было лихорадочное торжество. А потом сверху к земле потянулся вой.
— На улицу!.. В траншеи! — с напряженной уверенностью приказал
Ивашов.
И его все услышали.
Опрокидывая стулья, толкаясь, люди бросились к выходу.
Вой нарастал, приближаясь ко мне... ко всем нам.
— Ложитесь! — приказал Ивашов.
Мы, как на военных учениях, молниеносно рухнули на пол, па каменные ступени.
Со шрапнельной дробностью и колющим уши звоном вылетели стекла, где-то совсем вблизи кусок земного шара откололся и взлетел в воздух.
— Свет... Погасите свет! — раздался голос Ивашова, позволивший себе измениться и как бы отвечавший за всех нас, притихших под школьной крышей.
Я поднялась, взяла маму за руку и повела ее в ту сторону, думая, что и Ляля находится там.
— Дуся! Это ты? — перехватил меня Машин голос. — Я чувствовала, что ты... здесь. И Тамара Степановна?
— И мама.
— Замечательно! И Ляля тут. Все собрались! Идите за мной... Чтоб ни на кого не наткнуться!
Она умела видеть во тьме. Она все умела.
— В доме опасно, — шепотом, чтобы не сеять панику, произнесла Маша, -
Надо добраться до рва...
Ивашов тоже так думал:
— Все — на улицу. И в траншеи!
Мы оказались на школьном крыльце... В меня сверху опять начал ввинчиваться вой. Быть может, это продолжалось всего лишь секунды.
Фугаски, предназначавшиеся арбатским переулкам, Замоскворечью, летели на нас.
— Ложитесь! — скомандовал Ивашов.
Все плашмя, как во время учений, упали в коридоре и на ступени крыльца.
Дьявольской керосинкой повисла в воздухе зеленоватая осветительная ракета.
— Следите, куда я побегу, — негромко сказала Маша. — Запоминайте дорогу! Пока светло... Займу вам места! Запоминайте...
Она побежала напрямую под светом керосиновой лампы, повисшей в воздухе. И скрылась. Провалилась в траншею.
— Кто... это? — спросил Ивашов, который был не рядом, но которого все слышали. — Кто?!
Откололся еще один кусок земного шара. Взлетел, оглушив нас.
Осветительная ракета, не мигая, висела в воздухе.
— В траншеи! — скомандовал Ивашов.
Я схватила маму и Лялю за руки. Мы побежали к Маше, занявшей для нас «места».
Она лежала недвижно... накрыв голову лопатой, как советовал бригадир.
И голова и лопата немного зарылись в землю.
«На юге не была. На пляже не загорала...»
5
Война не дает права сосредоточиваться на личном горе: если бы все стали плакать!..
Горе, как не пролившаяся из рапы кровь, образует сгусток, который может впоследствии разорвать человека, уничтожить его. Но о том, что будет впоследствии, думать нельзя. Некогда... И опасно. Война, решая судьбы веков, внешне живет событиями данного часа, только этой минуты.
Уже утром стало известно, что строители под руководством «главного» должны, минуя Москву, отправиться на Урал. Государственный Комитет
Обороны так решил.
Ни на чем, случившемся вчера, война задерживаться не разрешала. Был приказ... Но Ивашов нарушил его.
— Я отвезу ее к родителям, — сказал он. — Будет самолет... По пути на
Урал приземлится в Москве. Вот таким образом.
— Это не запланировано, — вставил главный инженер.
— Война ничего подобного не планирует... А мы остановимся в Москве.
Кто бы ни возражал. Слышите: кто бы! Я отвезу ее к родителям. Только вот таким образом.
— Как же вы сумеете... Иван Прокофьевич? — прошептала мама. — Если бы мне привезли... Это невозможно себе представить!