Ах, Загорин, помниш!» наши споры?
Ночь плыла.
Женщина, сближая нас и ссоря,
стройно изгибалась у стола.
И как фары огненные манят —
из его цыганского лица
вылетал сжигающий румянец
декабриста или чернеца.
Так же, может, Лермонтов и Пестель,
как и вы, сидели, лейтенант.
Смысл России
исключает бездарь.
Тухачевский ставил на талант.
Если чей-то череп застил свет,
вы навылет прошибали череп
и в свободу
глядели
через —
каЛ глядят в смотровую щель!
Но и вас сносило наземь, косо,
сжав коня кусачками рейтуз.
«Ах, поручик, биты ваши козыри».
«Крою сердцем — это пятый туз!»
Огненное офицерство!
Сердце — ваш беспроигрышный бой.
Амбразуры закрывает сердце.
Гибнет от булавки
болевой.
На балкон мы вышли.
Внизу шумел Львов.
Он рассказал мне свою историю. У каждого
офицера есть своя история. В этой была
женщина и лифт.
«Странно»,— подумал я...
СООБЩАЮЩИЙСЯ ЭСКИЗ
Мы как сосуды
налиты синим,
зеленым, карим,
друг в друга сутью,
что в нас носили,
перетекаем.
Ты станешь синей,
я стану карим,
а мы с тобою
непрерывно переливаемы
из нас — в другое.
В какие ночи
какие виды,
чьих астрономищ?
Не остановишь —
остановите!—
не остановишь.
Текут дороги,
как тесто город,
дома текучи,
и чьи-то уши
текут как хобот.
А дальше — хуже!
А дальше...
Все течет. Все изменяется.
Одно переходит в другое.
Квадраты расползаются в эллипсы.
Никелированные спинки кроватей текут, как разварив
шиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как крен
деля или аксельбанты.
Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился
по биллиардному сукну своих подстриженных га-
зонов.
Как шары блистали скульптуры, но они то расплывались
как флюс, то принимали изящные очертания тазо-
бедренных суставов.
«Остановитесь!—вопил Мур.— Вы прекрасны!..»
Не останавливались.
По улицам проплыла стайка улыбок.
На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.
Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли,
похожие сбоку на плоскогубцы, поставленные на
попа.
Но — о ужас! На оранжевой спине угрожающе просту-
пили черные пятна.
Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый кру-
тил ухо соперника и сам выл от боли — это было
его собственное ухо.
Оно перетекло к противнику.
Букашкина выпустили.
Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее об-
наружить, она, реорганизуясь, принимала новые
формы.
Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом.
Одолжить.
В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты
как здесь?». «Сама не знаю — наверно, протекла
через потолок». Вероятно, это было правдой. По-
тому, что на ее разомлевшей коже, как на разо
гревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня
с перстнем. И почему-то ступня.
Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода
от феодализма к капитализму.
Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря.
Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая пред-
метам одному ему понятные идеальные очертания,
но едва вещи освобождались от его пальцев, как
они возвращались к прежним формам, подобно то-
му, как расправляются грелки или резиновые шари-
ки клизмы.
Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма
по колено в воде.
«Вверх-вниз!»
Он вздымался, как помпа насоса,
«Вверх-вниз».
Он перекачивал кровь планеты.
«Прячьте спички в местах, недоступных детям».
Но места переместились и стали доступными.
«Вверх-вниз».
Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.
Согласные растворились.
Остались одни гласные.
«Оаыу аоии оааоиаые!..»
Это уже кричу я.
Меня будят. Суюг под мышку ледяной градусник,
Я с ужасом гляжу на потолок.
Он квадратный.
ночь
Сколько звезд!
Как микробов
в воздухе...
ПОТЕРЯННАЯ БАЛЛАДА
I
В час осенний,
сквозь лес опавший,
осеняюще и опасно
в нас влетают, как семена,
чьи-то судьбы и имена.
Это Переселенье Душ.
В нас вторгаются чьи-то тени,
как в кадушках растут растенья...