В вопросе и истина.
Поэты — вопросы.
БОЛЬНАЯ БАЛЛАДА
В море морозном, в море зеленом
можно застынуть в пустынных салонах.
Что опечалилась, милый товарищ?..
Заболеваешь, заболеваешь?
Мы запропали с тобой в теплоход
в самый канун годовщины печальной.
Что, укачало? Но это пройдет.
Все образуется, полегчает.
Ты в эти ночи родила меня,
женски, как донор, наполнив собою.
Что с тобой, младшая мама моя?
Больно?
Милая, плохо? Планета пуста.
Официанты бренчат мелочишкой.
Выйдешь на палубу — пар изо рта,
не докричишься, не докричишься.
К нам, точно кошка, в каюту войдет
затосковавшая проводница.
Спросит уютно: чайку, молодежь,
или чего-нибудь подкрепиться?
Я, проводница, печалью упьюсь,
и в годовщину подобных кочевий
выпьемте, что ли, за дьявольский плюа
быть на качелях.
«Любят — не любят», за качку в мороз,
что мы сошлись в этом мире кержацком,
в наикачаемом из миров
важно прижаться.
Пьем за сварливую нашу «родню»,
воют, хвативши чекушку с прицепом.
Милые родичи, благодарю.
Но как тошнит с ваших точных рецептов.
Ах, как тошнит от тебя, тишина.
Благожелатели виснут на шею.
Ворот теснит, и удача тошна,
только тошнее
знать, что уже не болеть ничему,
ни раздражения, ни обиды.
Плакать начать бы, да нет, не начну.
Видно, душа, как печенка, отбита...
Ну, а пока что — да здравствует бой.
Вам еще взвыть от последней обоймы.
Боль продолжается. Празднуйте боль!
Больно!
Мы — кочевые,
мы — кочевые,
мы, очевидно,
сегодня чудом переночуем,
а там — увидим!
Квартиры наши конспиративны,
как в спиритизме,
чужие стены гудят как храмы,
чужие драмы,
со сген пожаром холсты и схимники...
а ну пошарим —
что в холодильнике?
Не нас заждался на кухне газ,
и к телефонам зовут не нас,
наиродное среди чужого,
и как ожоги,
чьи поцелуи горят во тьме,
еще не выветрившиеся вполне?..
Милая, милая, что с тобой?
Мы эмигрировали в край чужой,
ну что за город, глухой, как чушки,
где прячут чувства?
Позорно пузо растить чинуше —
но почему же,
когда мы рядом, когда нам здорово —
что ж тут позорного?
Опасно с кафедр нести напраслину —
что ж в нас опасного?
Не мы опасны, а вы лабаэны,
людье,
которым любовь
опасна!
Вы опротивели, конспиративные!..
Поджечь обои? вспороть картины?
об стены треснуть
сервиз, съезжая?..
«Не трожь тарелку — она чужая».
Благословенна лень, томительнейший плен,
когда проснуться лень и сну отдаться лень,
лень к телефону встать, и ты через меня
дотянешься к нему, переутомлена,
рождающийся звук в тебе как колокольчик
и диафрагмою мое плечо щекочет.
«Билеты? — скажешь ты. — Пусть пропадают. Лень».
Томительнейший день в нас переходит в тень.
Лень — двигатель прогресса. Ключ к Диогену — лень.
Я знаю, ты — прелестна! Все остальное — тлен.
Вселенная горит? до завтраго потерпит!
Лень телеграмму взять — заткните под портьеру.
Лень ужинать идти. Лень выключить «трень-брень».
Лень.
И лень окончить мысль. Сегодня воскресень...
Колхозник на дороге
базлегся под шефе
Сатиром козлоногим,
*осой и в галифе.
СЕВЕР
Островам незнакома корысть,
а когда до воды добредаем,
прилетают нас чайки кормить
красотою и состраданьем.
Красотою, наверно, за то,
что мы в людях с тобой не погибли,
что твое золотое пальто
от заката лоснится по-рыбьи.
Состраданьем, наверно, за то,
что сквозь хлорную известь помёта
мы поверили шансов на сто
в острый запах полета.
СВЕТ ТВОЙ
(Из Г. Абашидзе)
Если б тебя не было
рядом с моей судьбою —
то для какого неба
я б возводил соборы?
Дети умчались радостно.
Вот мы одни с тобою,
как две половинки раковины,
выброшенные прибоем.
Годы идут. Все пристальней
вижу с тоскою острой —
ты — моя божья пристань,
мой единственный остров.
Вера моя алмазная!
Даже уйдя в могилу,
ставши душой и разумом,
буду тебе молиться.
Я потому пугаюсь
той, неземной субстанции,—