Выбрать главу

Мне плевать, что гол король!

Голая богиня...

А за окнами стоят

талые осины

обнаженно, как талант,—

голая Россия!

И такая же одна

грохает тарелки

возле вечного огня

газовой горелки.

И мерцает из угла

в сигаретном дыме —

ах, актерская судьба! —

голая богиня.

НЕЧИСТАЯ СИЛА

В развалинах духа, где мысль победила,

спаси человека, нечистая сила —

народная вера цветка приворотного,

пречистая дева греха первородного.

Он звал парикмахерскую «Чародейка»,

глумился над чарами честолюбиво.

Нечистая сила, пойми человека,

оставь человека, нечистая сила'

В червовое лето, в пиковую зиму

ты в нем собеседника находила.

Сними одиночество и гордыню —

очисть человека, нечистая сила.

За чащи разор, и охоты за ведьмами,

за то, что сломал он горбатую сливу,—

прощеньем казни, возвращенным неведеньем,

оставь человека, нечистая сила!

Зачем ты его, поругателя родины,

безмозглая сила, опять полюбила —

рябиной к нему наклонясь

черноплодною,

как будто затмением

красной рябины?..

СМЕРТЬ ШУКШИНА

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила страна мужика

и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивленную смерть

предсказал всенародно в картине.

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришел и простился.

Называется не экран,

если замертво падают наземь.

Если б Разина он сыграл,

это был бы сегодняшний Разин.

Он сегодняшним дням — как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

Он хозяйственно понимал

край как дом — где березы и хвойники.

Занавесить бы черным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди — увы...

Почему два великих народа

холодеют на грани войны,

под непрочным шатром кислорода?

Люди дружат, а страны — увы...

Две страны, две ладони тяжелые,

предназначенные любви,

обхватившие в ужасе голову

черт-те что натворившей Земли!

ОБМЕН

Не до муз этим летом кромешным.

В доме — смерти, одна за другой.

Занимаюсь квартирообменом,

чтобы съехались мама с сестрой.

Как последняя песня поэта,

едут женщины на грузовой,

две жилицы в посмертное лето —

мать с сестрой.

Мать снимает пушинки от шали,

и пушинки

летят

с пальтеца,

чтоб дорогу по ним отыскали

тени бабушки и отца.

И как эхо их нового адреса,

провожая заплаканный скарб,

вместо выехавшего августа

в наши судьбы въезжает сентябрь.

Не обменивайте квартиры!

Пощади, распорядок земной,

мою малую родину сирую —

мать с сестрой.

Обменяться бы — да поздновато!

на удел,

как они, без вины виноватых

и без счастья счастливых людей.

ПИЕТА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком оскверненного пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.

УЕЗДНАЯ ХРОНИКА

Мы с другом шли. За вывескою «Хлеб»

ущелье дуло, как депо судеб.

Нас обступал сиропный городок.

Мой друг хромал. И пузыри земли,

я уточнил бы — пузыри асфальта,—

нам попадаясь, клянчили на банку.

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Я помнил. Удивленная лазурь

ее меж подавальщиц отличала.

Носила косу, говорят, свою.

Когда б не глаз цыганские фиалки,

ее бы мог писать Венецианов.

Спешила к сыну с сумками, полна

такою темно-золотою силой,

что женщины при приближеньи Аньки

мужей хватали, как при крике: «Танки!»

Но иногда на зов: «Официантка!» —

она душою оцепеневала,

как бы иные слыша позывные,

и, встрепенувшись, шла: «Спешу! Спешу!»

Я помнил Анечку-официантку,

что не меня, а друга целовала

и в деревянном домике жила,

подругу вызывала, фарцевала.