Он сам не понял, что с ним произошло. По лицу хлестнули покрытые мягкой листвой верхушки. Шею словно царапнуло острым когтем. Затем что-то ударило его в живот, и перед глазами завертелись черные круги. Ему все время казалось, что ноги у него чудно и как-то легко болтаются в воздухе, а голова все опускается и опускается в удушливый мрак, что он никак не может вздохнуть и от этого становится все толще и тяжелее и вот-вот задохнется.
Апогу казалось, что все это продолжается бесконечно долго. Когда он очнулся, то прежде всего услышал хриплый протяжный стон. Что-то долго шипело, и вдруг раздался этот тихий, однообразный прерывистый стон. Апог сообразил, что это стонет он сам. Он попытался открыть глаза, но их сразу что-то резануло и больно закололо. Теперь он и так знал, что упал с вырванной ивовой ветвью и лежит в кустах, что сильно ушибся, не может перевести дыхание и скоро задохнется, что голова его словно опущена в кипяток, а грудь, живот и все тело раздирает невыносимая боль.
С большим трудом Апог сел. Всякое движение удесятеряло боль, и он едва сдерживал крик. Руки, словно оторванные, бессильно повисли над канавой. Спина согнулась. Рот, казалось, был полон чем-то горьким. Но он выплюнул только немного липкой коричневой жидкости. От густого невыносимого запаха нос как будто был завязан толстым платком. И с каждым выдохом вырывался стон. Апог не старался и не мог сдержать его. Боль уже нельзя было ни превозмочь, ни унять. Он весь был во власти ужасных страданий, точно его схватили тысячью раскаленных клещей, не давая шелохнуть и пальцем.
Обычно боль утихала, но теперь она, казалось, нарастала волнами. Временами она так скручивала его, что Апог кричал в голос. О работе теперь уже нечего было и думать. Ни о чем он больше не мог думать. Тело его обмякло и с каждой минутой все больше слабело. Оставалось только лечь на спину. Он понимал, что тогда ему уже не встать. Но воля к жизни еще не погасла. Только бы добраться до дому. Он испытывал жажду, невыносимую жажду. Изжога словно ошпаривала глотку и рот. Он забыл о кувшине с водой, о порошке, обо всем. Только бы попасть домой… Апог оперся на руки, но, застонав еще громче, упал на спину. Подняться он не мог. Он попытался стать на колени — и это ему удалось. Пополз, пошатываясь, и увидел рядом топор и лопату. Он протянул руку, чтобы поднять лопату. Неужели это та самая лопата, которой он работал изо дня в день? Она словно вросла в землю, словно ее привинтили к ней. Троих таких, как он, надо, чтобы поднять ее…
Наконец он встал и попытался идти. Спина гнулась, колени подкашивались. Как пьяный, петлял он по щавелю. Ноги путались в полевице. Шапка его осталась в ивняке, взмокший лоб облепили мухи, но он не замечал этого.
О том, чтобы перебраться через очищенную канаву, нечего было и думать. Апог свернул к опушке. Надо было пройти две лишних пурвиеты. Вдоль опушки, затем через луга до самых Квиешанов тянулась старая лесная дорога.
Апог не заметил лесной прохлады. Он ничего не видел. Перед глазами мелькали огненные круги, дышать было тяжело. С каждым шагом идти становилось труднее. Апог боялся одного: только бы не упасть — тогда он больше не встанет.
В каждой выбоине нога спотыкалась и тело бессильно подавалось вперед. Он крепился, крепился, стиснув зубы. Руки безжизненно повисли. Голова переваливалась с плеча на плечо. Рубашка на спине потемнела от пота.
Где-то вдали слышны были голоса и смех. Это работники из Квиешанов копнили клевер. Как-то легче, спокойнее стало на душе у Апога. Люди… так или этак, а на земле валяться не оставят. Помогут, доведут до дому.
Вот старая, когда-то глубокая, а теперь совсем обвалившаяся канава. Кое-как все же перебрался. Но когда он вылез из нее, зацепился ногой за кочку; пошатываясь, Апог сделал два шага, тяжело рухнул наземь и уже не поднялся.
Ужасная тяжесть прижимала его к земле. Когда он падал, у него еще промелькнуло в голове: может, люди видели, может, они придут и помогут раньше, чем его заедят комары и слепни. Но когда он ударился о землю, все стало для него чужим и далеким, призрачным и безразличным.