***
Я хочу привести здесь кусок из «Автобиографических отрывков» Хаима Нахмана Бялика (в переводе, взятом из учебника Открытого Университета Израиля), который послужит прекрасной иллюстрацией и вступлением к двум поэмам о детстве, которые я включила в эту книгу:
«Понимаю, то, что я видел, не могло произойти в действительности. Но мы с моим сердцем знаем: все, что видели – видели воочию, и никогда сердце мое не сомневалось в этом.
Серебряная ночь. Я стою на улице у ворот нашего двора. Справа от меня – лес, слева – степь. Над головой небо, небо. А передо мной – невысокая горка с крутыми склонами, покрытыми зеленой травой, сверкающей тысячами капель росы в таинственном, призрачном лунном свете. Склон холма поднимается все выше и выше, пока не оканчивается маленьким белым домиком на вершине. Все дремлет, обмершее, застывшее, окутанное легкой вуалью серебристо-синей дымки. Как вдруг – две вереницы гномов, с чистыми детскими лицами, в черных одеждах идут по холму в сторону леса; и как будто песня – невыразимо сладостная песня, едва слышная, сокровенная, безмолвно льется в сердце. Льется от них – в мое сердце. В мое сердце. Потому что слышал я ее не слухом, а сердцем.
Они прошли своим путем, не обратив на меня внимания, а я глядел им вслед, пока они не скрылись из виду. Я помню, как, войдя домой, обнаружил, что потерял дар речи. Ухватившись за край материнского передника, я силился сказать «мама» и не мог. Слово «мама» застыло в моей гортани – и осталось там по сей день».
Поэмы Хаима Нахмана Бялика
С птичьим посвистом – маминых уст поцелуйот ресниц отгоняет виденье ночное.Я проснулся, и свет в белизне своих струймне ударил в лицо необъятной волною.
Лезут сны на карниз, и покуда храняттени сладкой дремоты прикрытые веки,но уже пронеслось ликование дняпо булыжнику улиц в гремящей телеге.
Из сидящего в раме окошка гнездараскричалась птенцы, опьяненные светом,и уже за окном началась суета —то друзья-ветерки заявились с приветом.
И зовут, и лучатся, сияют светло,торопливо мигают, снуют, намекают,как птенцы озорные, стучатся в стекло,ускользнут, возвратятся и снова мигают.
И в сиянье их лиц на окошке своемразличу я призыв: «Выходи же наружу!Мы ребячеством радостным утро зальем,мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:
мы растреплем волну золотистых кудрей,по поверхности вод пронесемся волнами,в сладких грезах детей, и в сердцах матерей,и в росе засверкаем – и ты вместе с нами!
В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,в мыльном радужном шаре, на пуговке медной,и на гранях стакана на вашем столе,и в веселом звучании песни победной!»
Над кроватью снует их прозрачный отряди щекочет меня в полусне моем сладком,и сияют их глазки, и лица горят,на щеках зажигая огни лихорадки.
Я брежу, и тает плоть…Омой меня светом, Господь!
Эй, зефиры прозрачные! Ну-ка, ко мне,залезайте, мигая и делая рожи,пробегитесь по белой моей простыне,воспаленным глазам и пылающей коже,
по кудрям, по ресницам, по ямочкам щек —и в глубины зрачков сквозь прикрытые веки,омывайте мне сердце и кровь, и еще —растворитесь в душе – и светите вовеки!
И горячая дрема меня обоймет,и наполнится сладостью каждая жилка,кровь сметает преграды, и в сердце поетизначальная радость безмерно и пылко.
Как сладко, и тает плоть!Залей меня светом, Господь!
Приоткрыто окошко в ночной тишине,волны ветра чредою заходят ко мне.
Тихо-тихо текут, их шаги не слышны,будто только вернулись из тайной страны.
Как неслышно порхают, садясь на постель,будто полные тайной пропавших земель.