— Беги за нею, Фенюха, — сказал Леонтий Сидорович. — Трактор твой Тишка пригонит. «Универсал» до утра постоит. Попрошу панциревских, чтобы надглядывали. А ты беги, не ровен час…
Уже в селе Феня узнала — сообщили встретившиеся женщины, — что Маша Соловьева побежала прямо к ним, к Угрюмовым. Еще в сенях услышала, что в избе их стоял сплошной вой. Три женщины, две старые и одна молодая, рыдали в голос, а с печки им помогала тонюсеньким и жалобным всхлипыванием Катенька. На какое-то очень короткое время Феня вспомнила про своего сына, обрадовалась, что его нет тут, что он у Тетеньки и не слышит бабьего завывания и что всю посевную пробудет там, тетенька обещалась подержать его при себе. «Милая, родная-преродная Тетенька, как бы я была теперь без тебя?!» — думала Феня.
Кое-как успокоив женщин, Феня только теперь обнаружила, что причины горестных слез у всех были разные. Маша ревела от обиды, от страха за возможное наказание из-за потопленного трактора. Тетка Авдотья час назад получила извещение о том, что ее сын Авдей пропал на войне без вести. Услышав об этом, Феня коротко застонала и, белая как стена, тяжело опустилась на лавку. Устало, медленно оглядев всех, остановилась взглядом на матери, спросила хрипло:
— Ну, а ты-то что, мам?
Мать с удивлением подняла на дочь красные, мокрые глаза, обиженно сказала:
— Как это что? Ты ить и не спросишь, жив ли твой братец-то. Тебе, видать, чужие дороже…
— Мама! — закричала Феня таким страшным голосом, что Аграфена Ивановна тотчас же оборвала свою речь. И Феня, видя, что перепугала мать до смерти, уже тише, добрее спросила: — Что с Гришей?
Обиженно поджав губы, мать какое-то время молчала, потом сообщила:
— Вторую неделю нет писем. — И губы, и щеки, и все сухонькое тело Аграфены Ивановны опять затряслись от подымающегося рыдания.
— Ну, мама… Половодье ведь, почту-то не привозят.
В другую минуту Аграфена Ивановна могла бы возразить дочери, она бы вспомнила, что в словах ее нету правды, ибо тетка Авдотья получила худую свою бумагу не вчера, не позавчера, а сегодня, час назад принесла ее Елена Рябая.
Аграфена Ивановна ухватилась за дочерины слова как за единственно нужные ей в ту минуту и, всхлипнув еще раз, досуха вытерла глаза, которые теперь чуток посветлели и как бы уж начинали жить.
— Скажи, Фенюха, судить меня будут, ай как? — спросила Маша.
— Чего ты выдумала! — зло прикрикнула на нее Феня. — Завтра подцепим тросом и вытащим твой трактор — только и делов. А ты — судить.
Они ушли в горницу, разделись, легли в мягкую Фенину постель, крепко обнялись, и тут Маша вскоре заснула. Феня же, боясь потревожить подругу и высвободить из-под ее отяжелевшей вдруг головы свою онемевшую руку, не спала, тревожно смотрела в потолок, и глаза ее были сухи. Она лежала и горько, с обидой думала про то, зачем это судьба так жестоко поступает с нею, двадцатилетней, никому не сделавшей — зла, желавшей себе и всем людям на свете одного лишь счастья? Отчего? Чем прогневила она, девчонка, судьбу? После гибели Филиппа Ивановича, хоть Феня ни за что на свете не призналась бы в этом, у нее все-таки жила глубоко припрятанная в сердце, хрупкая, пускай еле ощутимая, но все-таки надежда — Авдей… Теперь и ее она лишилась…
Так и не заснув, Феня разбудила Машу ни свет ни заря, со вторыми петухами. Долго и настойчиво стучались в окна и двери бригадировой избы, пока не выжили Тишку из теплой жениной постели. Хозяин откинул изнутри крючок и в черном зеве двери четко обозначился в белых своих исподниках и белой рубахе. Похоже, он надеялся увидеть в ранний этот час кого-нибудь из мужиков и потому не натянул штанов.
— Иди оденься, а мы во дворе обождем.
— Подняла вас нелегкая, — буркнул Тишка.
Слышалось, как в кухне он что-то объяснял ревнивой и недоверчивой жене, как от полушепота они перешли на крик и как в конце концов хозяину пришлось прибегнуть к более сильным выражениям, единственно способным охладить ярость не в меру разбушевавшейся супруги. Выйдя к трактористкам, перекипая все еще праведным гневом и будучи совершенно уверенным в том, что они слышали происходившее в доме, как бы подводя итог только что закончившейся словесной баталии, промолвил с неподдельной искренностью:
— Не из ребра Адамова вас, бабы, бог исделал…
Солдатки расхохотались. Маша Соловьева сказала:
— Видать, здорово она тебя, Тиша!
— Здорово, ничего не скажешь, — подтвердил Тишка. Помолчав, спросил: — А вас кой черт поднял в этакую рань?