— Знамо дело… — Апрель потянулся было за новым карасем, но на полпути к сковороде остановился, обвел сидящих за столом многозначительным взглядом, и все поняли, что он собирается сказать что-то очень уж важное, потому и примолкли в ожидании.
Апрель между тем прокашлялся, как бы прочищая голос, глянул еще раз на стоявшую у шестка хозяйку и только потом заговорил:
— Слыхали, мужики, наши саратовские земляки самолеты да танки на свои сбережения покупают для фронта? Головатый Фе… Фо… имя его мудреное какое-то, без чарки и не выговоришь…
— Ферапонт, — подсказал Леонтий Сидорович.
— Вот-вот, о нем это я. Так вот этот самый Фернапонт Головатый…
— Что же ты предлагаешь? — спросил дядя Коля.
— А вот что. Ни ты, ни я, ни Максим, ни Левонтий, которого завтра уже не будет на селе, понятное дело, танк или там самолет в одиночку не огуревает — кишка тонка. А ежели всем миром — глядишь, и осилим. Как вы, мужики? Негоже нам в хвосте плестись. Ну как? — Апрель, воодушевляясь все более, вертел головой, стараясь понять, как принято другими его предложение. И, видя, что мысль его легла всем на сердце, начал быстро развивать свою идею: — Назовем мы наш танк «Красный завидовец» и направим в самую что ни на есть лучшую гвардейскую часть. Ну как, мужики, а? — вновь вопрошал разгорячившийся огородный бригадир.
— Дело говорит Артем, — подытожил Леонтий Сидорович. — Надо только собрание провесть. Заодно там и насчет коров хозяйских вопрос поставить. С тяглом прямо хоть плачь. А относительно танка я сам поговорю с райкомом нынче же, посоветуюсь, как такие дела делаются.
Дядя Коля шумно вздохнул:
— И все-таки обидно. Ведь так-то уж надеялись мы на Армию нашу Красную, а оно вон как обернулось…
— Ну, ну, только без паники!
— Это ты кому, мне говоришь, Левонтий? — не на шутку обиделся хозяин. — Моряку? Ежели хочешь знать, я бы и сейчас мог пойти добровольцем на позиции и лупил бы фрицев не хуже молодого. Так что…
— Не про тебя я. Баб не пугайте.
— Ну, наших баб не испугаешь.
— И все ж таки.
Сковорода давно уж была забыта. Так и не притронувшись больше к угощению, взволнованные поднялись из-за стола. Уже на улице Максим Паклёников пропел вполголоса — похоже, специально для Леонтия Сидоровича:
Вот тебе рубашка, Вот тебе штаны, Вот тебе баклажка С левой стороны.
Закончив куплет, спросил, обращаясь уже к обоим — к Угрюмову и Апрелю:
— Небось помните эту песенку? Пели ить мы ее, когда на первую германскую отправлялись.
— Как не помнить, — сказал Леонтий Сидорович.
— Когда же уходишь?
— Завтра.
— Н-да-а, — протянул Максим. — Останемся мы тут одни калеки, бабье да детишки. Выдюжим ли?..
Леонтий Сидорович не сразу вошел в дом — задержался во дворе. Без всякой цели заглянул в один хлев, в другой, вышел на зады, в огород и там послонялся без видимой причины, хотя причина была: вплотную приблизилась минута, которой он, сильный и суровый человек, страшно боялся, — сейчас он должен будет сообщить Аграфене Ивановне о своем завтрашнем уходе на войну. Повестка пришла вчера, но никому в своем доме он не сказал о ней. Дальше, однако ж, тянуть нельзя. Но он все-таки тянул, ходил, слонялся вот по двору да по огороду — отпугнул сердитым окриком соседского теленка, норовившего перемахнуть через плетень, запустил камнем в петуха, взгромоздившегося на колодезный сруб и встряхнувшего было крыльями перед тем, как закукарекать, — кочет кудахтнул в недоумении и, вытянув шею, помчался прочь с огорода. Леонтий Сидорович поглядел вокруг еще и еще раз и, не найдя того, на чем или на ком бы можно отвести стесненную душу, решительно направился к крыльцу. У порога, как всегда, когда был в тревоге или не в духе, энергически высморкался и, не давая себе ни минуты на то, чтобы еще что-то там придумывать, громко, с видимым спокойствием в голосе сообщил:
— Мать, ты дома, что ли? Собери-ка мне бельишко. Завтра поутру…
Аграфена Ивановна не дала ему договорить. Она выскочила из-за печки, вместе со стоном из груди ее сдавленно и трудно вырвалось:
— Господи, да что же это!
— Не реветь! — прикрикнул он. — Слышишь, чтобы не реветь!
Жена умолкла, сгорбилась и, прикрыв лицо ладонями, побрела в горницу. Ничего не понимающая Катенька, вбежав в переднюю, забралась на сундук и глядела на мать большими своими глазами. Мать прижала ее к груди и тяжко опустилась на табурет. Сидела так долго, потом поцеловала младшенькую, уложила спать, а сама вернулась к сундуку.