Он стал выходить только затем, чтобы украдкой следить, пешком или на велосипеде, за падчерицей, прячась за каждым углом, шпионить за ней, вечно опасаясь, что кто-нибудь может застать его за этим занятием или даже просто отвлечь, задержать, лишив тем самым благоприятного случая, сорвать целый день подкарауливания. Он гулял по полутемным улицам, сдавленным с двух сторон фасадами параллельных зданий. Гулко звучали неровные плиты тротуара. Соборы и соборы белели на тесных площадках под низким небом; старинные площади казались с трудом врезанными между прижатыми друг к другу домами. Город всюду переливался через край тени и тишины. Достаточно было малейшего шума, чтобы отец вздрогнул и резко завернул за ближайший угол, нажимая на педали, низко опустив голову, чтобы не надо было ни с кем здороваться. Иной раз, после очередной прогулки, когда он на велосипеде медленно выписывал зигзаги, следуя за падчерицей, или пытался предвосхитить ее передвижения, яростно крутя педали по соседней улице, он возвращался с перекошенным от злости лицом, от отвращения к себе. Ему хотелось наказать себя, кусать себе ногти на руках, возненавидеть себя до такой степени, что он готов был броситься со своим велосипедом вниз со стен крепостного вала. И в один из таких моментов я услышал, что он хотел пустить себе пулю в лоб.
Наконец, в январе он должен был вернуться в школу. И здесь он увидел, что ему оставалось единственное удовольствие, и он долго его обдумывал про себя, с горьким чувством удовлетворения: заставить маршировать учеников пятого класса, как будто так и было надо. Этим он доказывал всем, что был офицером и что умел командовать. Он заставлял их проходить рядами во внутреннем дворике школы до начала и в конце уроков. Он сухо отдавал приказания, и ученики маршировали в ногу, шагали на месте по команде «шагом марш!», вытягивались по стойке «смииирно!», выполняли команды «вооольно!», «напраааво!», «налееево!», «круугом!». Это были единственные команды, которые был еще в состоянии давать партизанский вожак, командир бригады.
Глава четвертая
«Он как будто снова погрузился в атмосферу юности, даже детства. Это чувство вызвано было возвращением после стольких лет, а теперь уже и с женой и сыновьями, в старый дом на холме для управления отцовским имением. Впрочем, он был еще молод годами и внешне, несмотря на долгую войну, которую он прошел до конца, и последовавшие за ней несчастья, происходившие с ним. Но теперь он чувствовал себя прямо-таки заново родившимся». Так начинается рассказ, написанный осенью 1950 года, в котором отец говорит в третьем лице о себе и своей новой жизни в деревне с женой и сыновьями (тем временем у меня родился братик). Сестра осталась с тетей и дядей, которые решили взять на себя заботу о ней.
В доме на холме отец родился и вырос, а его отец, мой дед, умер за год до этого. Вернуться туда значило положить конец длинной цепочке подкарауливаний, разъездов, ссор, бегство из города было способом определения себя и своей жизни, способом найти себя.
Мой дед носил шляпу и седые усы. По вечерам, сидя на низкой скамеечке у огня домашнего очага, приподнятого от земли, он рассказывал, как был в Америке, таскал в корзинах камни на сооружении железной дороги на Запад; а я, когда приезжал к нему на зимние каникулы, долго слушая его, засыпал у него на коленях, уткнувшись носом в его рубашку, которая пахла сорго. Летом он раскладывал пустые мешки на лугу рядом с гумном, под навесом, и растягивался на них, положив меня рядом, слушать концерт сверчков; или, стоя на коленях, чтобы быть одного роста со мной, учил меня движениям и трюкам борьбы: «Убери задницу! — кричал он. — Зад должен быть снаружи, с наружной стороны!»
Дом он построил сорок лет назад, тогда, вернувшись из Америки, он купил немного земли на холме и поля в низине и женился. Он и младший сын, который не получил образования и остался с ним, работали в поле: они собирали сорго, кукурузу, картофель, бобы, арбузы, делали немного вина, немного оливкового масла. Он учил и меня копать картошку, сажать фасоль, сушить тыквенные семечки, чтобы потом грызть их. Он сделал мне мотыгу и заступ по моему росту. Он хвалил меня за «отвагу», слово, которое сначала я не понимал, оно означало «здоровье» и «силу» вместе. Когда я бегал с другими детьми, то, довольный, он кричал женщинам: «Смотрите, как он бьет пятками по заду!» Однажды летом отец отвез меня на велосипеде в низину, дед стоял посреди поля, а у его ног была змея, и, пока он, подняв серп, думал раздавить ее башмаком, она обвилась вокруг ноги, тогда он ударом руки снес ей голову.