Вот он уже и скрылся из виду – серый, каменный, с высокими английскими окнами, – но все никак не отпускало пасмурное чувство. Было и страшновато расстаться вдруг с прежней жизнью, и неуютно от мысли, что в этом доме пришлось бы провести еще Бог знает сколько времени, если бы не письмо, которое пришло за три дня до Нового года. Письмо в конверте с черной каймой.
Хотя Делия плохо знала мистера Клиффорда, мужа Агаты, известие о его смерти потрясло ее. Маленький и тихий, лет сорока, он так нескрываемо любовался невестой и так заботливо держал над ней зонтик, когда они стояли под проливным дождем во дворе церкви Святого Иоанна, что теплело на душе и хотелось самой ощутить: каково это, когда на тебя смотрят вот так?
А теперь мистер Клиффорд лежит в земле, и ничье лицо больше не зальется румянцем под его любящим взором.
Воздух задрожал от басовитого гудка. «Гляньте-ка», – протянул восхищенно мальчик, прикрыв глаза козырьком ладони. Красавец пароход, громадный, с темно-зелеными боками и красными трубами, стоял у Александрийской верфи.
– Счастливая вы, мисс Делия: на таком корабле поплывете! Это же самый быстрый пароход, ей-богу!
Он чуть не выпустил вожжи из рук, и лошадь, почуяв слабину, перешла на ленивый шаг.
– Мы опоздаем, Питер, – заторопила его Делия.
– Не, – отозвался мальчишка и вытянул лошадь хлыстом. – Но корабль-то какой, а? Двадцать узлов, а может, и больше!
Над причалом красовалась надпись «Турбинный пароход „Лунгана“, экспресс Лонсестон – Мельбурн». Из высоких труб валили клубы дыма, застилая окрестные холмы. Кричали грузчики, гремели железные тележки, заваленные мешками и ящиками. Пароход снова рявкнул – и, двумя октавами выше, взвизгнула пожилая дама в сиреневом и закричала кому-то, сложив руки рупором: «Напишите сразу же, слышите!» Маленький пудель у ее ног мелко вдрагивал и жался к хозяйке. Делия улыбнулась ему, проходя мимо, и пёс проводил ее черными, со слезой, глазами.
Отец посчитал, что второго класса ей будет достаточно, но жаловаться было не на что: каюта оказалась уютной и чистой. Впереди – вечер и ночь посреди бурного моря и ни одного знакомого лица вокруг. Как непривычно! Выйдя на палубу, Делия облокотилась о перила и смотрела на холмистый горизонт, поля и пастбища, вереницы коричневых крыш вдалеке и густую зелень по берегам реки Теймар. С высоты «Лунганы» город виделся безмятежным, словно ничего и не было: ни бравурных парадов, ни яростных гроз – вот по этому полю они бежали тогда с Агатой – ни ее собственных невзгод, которые она топила в большом фонтане на площади Принца. Если подойти к нему поближе, так, чтобы летящие капли касались лица, то журчание заполняет всю голову изнутри, точно жемчужинками, и в ней не остается места для печалей. А если бы еще, стянув перчатки, окунуть руки в воду… но бдительная мисс Шульце уже наготове и торопит домой пить чай. Унылые эти чаи с маленькими бутербродами и вареными яйцами проходили каждый день одинаково. Миссис Фоссет к ним не спускалась, предпочитая проводить это время в постели; дети же без конца перешептывались, хихикали и бросали крошки на пол, зная, что мисс Шульце будет сердиться.
Пароход выдохнул еще одно черное облако, зашевелился, тяжело отваливаясь китовым лоснящимся боком от причала. Те, кто оставался, махали тем, кто уплывал – весело или, наоборот, с трудом скрывая тревогу. Одна из пассажирок, рыжеволосая девушка с голубыми лентами на шляпке, перегнулась через перила рядом с Делией и полушутливо послала воздушный поцелуй кому-то на пристани. Она смеялась, и играли ямочки на персиковых щечках. Счастливая!
Город, залитый мягким предзакатным светом, вскоре исчез из виду, но Делия все стояла на палубе, так и не веря до конца, что уезжает. Все ее прежние путешествия ограничивались семейными пикниками на морском берегу да редкими визитами к тетке, в Хобарт. «Вы совсем взрослая», – сказала мисс Шульце. Ах, если бы! Никогда она не чувствовала себя взрослой, независимой, уверенной в своих решениях и поступках – такой, как сестра. И сейчас, в минуты расставания с прошлым, ее потянуло преклонить голову на плечо тому, кто всегда давал ей опору.
Делия вернулась в каюту и достала из саквояжа заветную тетрадь. Всякий раз она волновалась, когда открывала ее, словно по этим страницам в самом деле водила родная рука. Увы, оригинал был заперт у отца в столе, и ей оставалось довольствоваться зрелищем собственного почерка. Но разве так уж важно, кто держал перо, если сами стихи – прекрасны?