— Значит, это правда? — улыбнулся уголками губ Владимир Алексеевич. — Неужели месье Пушкин, этот похититель дамских сердец, увенчан рогами?
— Никто не знает точно, все теряются в догадках. Что до меня, так я уверена — это наветы. Мадам Пушкина красива, как утренняя заря и так же холодна. Думаю, в любом случае, императору было отказано… в ее благосклонности.
— Вы восхитительны, — граф погладил ладонь Ольги Александровны. — Разве найдется еще хоть одна женщина, которая обсуждала бы прелести других женщин с таким равнодушием и сатирой?
— Думаю, что найдется. И не одна. Но берегитесь, если начнете их искать! — отшутилась Ольга Александровна.
Голубки ворковали и не догадывались, что две пары глаз внимательно и недружелюбно разглядывали их.
На оттоманке поодаль сидели и шептались две женщины, пышно и модно разодетые. Одна была полноватая, молодая, с приятным и умным лицом. Наряд ее переливался еле уловимыми оттенками лазурного и голубого, а темные волосы, лиф и рукава украшали букетики фарфоровых эдельвейсов. Собеседницей барышни с эдельвейсами была пожилая женщина с таким пышным веером, что он закрывал и ее лицо, и лицо соседки. Время от времени дамы скрывались за веером, приглушенно ахая и нашептывая что-то друг другу на ушко. Потом выглядывали из-за опахала, и снова глаза их устремлялись на танцующую пару. Всякий, кого спросили о почтенных дамах, сразу бы назвал их фамилию. Это были мать и дочь Самойловы. Мать в свои пятьдесят лет была куда как резва и охоча до сплетен и прочих милых женских забав. Дочь ее, звавшаяся Катериной Ивановной, слыла особой одиозной, и хотя никогда не нарушала правил приличия, не сходила с языка у всего петербургского света. Ее ум и острый язычок отмечал даже сам месье Пушкин, назвавший Катерину Ивановну (разумеется, за глаза) Бритвой. Прозвище было подхвачено и весьма успешно эксплуатировалось (разумеется, так, чтобы не достигнуть ушей самой мадемуазель Самойловой). Находясь на балу у Радзивиллов, Катерина Ивановна изнемогала от справедливого негодования, поверяя свои мысли матушке:
— Позор! — приглушенно говорила она. — Взгляните, маман! Только слепой не поймет их связи!
— Вы уверены, Катрин? — пожилая дама на секунду выглянула из-за веера. — Репутация графа нам известна, но все же княгиня…
— Ах, маман! Да вы обратите внимание, как он держит ее руку! В то время когда надо соприкасаться только кончиками пальцев, он гладит ладонь и сжимает запястье!
Пожилая дама снова выглянула из-за веера:
— В самом деле… Ох, Катрин, у вас не глаз, а алмаз. Папенька тоже был куда как глазаст, Царство ему небесное… Но, действительно, какова!..
— Любая благоразумная женщина уже пресекла бы подобное, а она — подумать только! — улыбается. Какое же удовольствие, должно быть, доставляет им любезничать на глазах у мужа-простофили!
— Надо быть осторожнее с этой дамой, Катрин. Мы не званы к ней на обед в ближайшее время?
— Не беспокойтесь, маман, общение с ней нам не грозит, — сердито ответила Катерина Ивановна и посмотрелась в зеркальце, проверяя прическу. Младшая Самойлова не стала рассказывать маменьке, что княгиня Балакирева не так давно сказала (разумеется, очаровательно улыбаясь при этом), что избегает находиться рядом с мамзель Самойловой, так как боится подхватить некую болезнь — female sarcasm. А ведь еще месье Буаст говорил, что женская язвительность противна, как уксус в молоке. Когда доброжелатели передали слова княгини Катерине Ивановне, она ответила, что мадам Балакирева может не бояться — ум, это не заразно. Разумеется, и это высказывание было донесено адресату, и между двумя женщинами возникла стойкая неприязнь, которую они весьма умело скрывали под улыбками и любезностями при встрече.
Не меньшего негодования удостоился и партнер княгини по танцу:
— Ладно, княгиня, умным людям известно, что она — аморальная и хитрая женщина, — продолжала возмущаться Катерина Ивановна. — Но этот-то месье! Ему и тридцати нет, а он строит из себя пресыщенного ловеласа. Брамель в отвратительном питерском исполнении!
— Тут вы не правы, Катрин, — возразила матушка, и щеки ее порозовели даже сквозь белила и пудру. — Граф очень миловидный молодой человек. Во времена моей юности…
— Да-да, знаю, он имел бы огромный успех, — закончила Катерина Ивановна раздраженно. — Он и сейчас не страдает от его отсутствия! Оставьте, маман, вы же знаете, что для меня внешность ничего не значит. Я ценю лишь ум и красоту души.
— Поэтому вы до сих пор не замужем.
Теперь уже Катерина Ивановна пошла пунцовыми пятнами и с треском закрыла свой девичий веер — скромный, из слоновой кости, украшенной перламутром: