Он подчинился, по-прежнему не смея поднять глаз.
Маленькая прохладная ручка сжала его руку. И он не убрал руку, а замер, боясь поверить своему счастью. Как это рукопожатие отличалось от Агашиного. Тогда ему не терпелось поскорее освободиться и убежать, а теперь скорее готов был дать себя высечь, чем отодвинулся хоть на вершок.
— Когда стану совершеннолетней, я вам вольную дам.
Василь повернул голову и встретил ее взгляд — твердый, синий, холодный, как лед.
— Честное слово, — сказала она. — Клянусь.
— Я вам верю, барышня, — сказал Василь. — Без клятв.
— Расскажите мне все, Вася… Ведь мы так славно дружили. Неужели между нами могут быть тайны?..
Разве можно отказать, когда ангел просит? Нет, ни один смертный не может воспротивиться ангелу. И Василь не смог. Спустя некоторое время он поймал себя на том, что легко и даже с усмешкой рассказывает Юлии Павловне печальную историю своей жизни:
— Я у отца младший был. Братья оба старше меня лет на двадцать. Мне потом говорили, они мать мою терпеть не могли, боялись, что отец из-за нее их наследства лишит. Я иногда думаю, она и сбежала из-за них, хоть они и редко приезжали.
— Как их звали? — тихонько спросила Юлия Павловна.
— Почему — звали? — усмехнулся Василь. — И сейчас, верно, зовут. Кураевы. Александр Владимирович и Николай Владимирович. Меня они на дух не переносили. Но при отце не трогали, а без отца я им не давался, сразу бежал и прятался где-нибудь.
— Так ты — князь? Кураевы — князья.
Василь заблестел белоснежными зубами:
— Да какой я князь, барышня? Вы на меня посмотрите! Как только не звали — и цыганом, и мавром, и арапом, и басурманиным. Сколь ни есть прозвищ — все мои были.
— Вы красивый, Вася! — горячо сказала Юлия Павловна.
Он ласково улыбнулся ей и продолжал:
— Отец меня очень любил. Ни одного слова строгого от него не слышал. Он умный был, добрый. Все крестьяне за него Бога молили. Ну, говорили, что богатому добрым легко быть, но это не про отца, Юлия Павловна. Он и бедный был бы добрым. Я точно знаю. Он меня сам грамоте учил, потом гувернера нанял. Тоже хороший попался человек, хоть и француз. Фамилия у него была Арно. Вольтером очень увлекался. Сядут, бывало, с отцом и ну спорить. О политике говорят, о пути российском в мире. Слушать их — одно удовольствие. Они спорят, а я в кресле с книгой сижу, засахаренные орешки таскаю, и хорошо-о мне… Потом постарше стал, отец в первый раз за границу увез. Сначала во Францию, но нам там не по душе пришлось. Стрекотня, суета, а красоты особой не увидели. Вот когда в Италии побывали, то потом каждый год туда ездили. Отцу Неаполь нравился, Венеция. Вам непременно надо в Венеции побывать. Там церковь есть, ее русские художники расписывали, когда на обученье ездили. Расписали русские, а их итальянский учитель свою подпись поставил. После поездки меня отец на итальянский манер стал звать — Василь. И говорил, что исполнится мне восемнадцать, весь мир подарит. А два года назад заболел и умер. Доктора говорили, воспаление в брюшине, от этого лекарств нет. А как батюшка преставился, тут и Сашка с Колькой нагрянули. Прямо на похороны явились, меня под замок. Еще и поглумились, мол, сожгли твою вольную, которую отец написал. Но это неправда, я крепостным никогда не был, поэтому и вольной никакой нет. Сбежать пробовал, нянька мне помогла. Сбежал, да далеко не убежал. Поймали, высекли, когда отлежался — продали…
Юлия Павловна приглушенно ахнула. Краска сбежала с ее лица, и Василь запоздало сообразил, что проболтался о телесных наказаниях.
— Какая жестокость! — еле выговорила она, положив руку на грудь. — Жестокость! Варварство!.. А подать петицию на высочайшее имя?.. Царю об этом рассказать?..
— Царю?!. — Василь даже засмеялся. — Да Бог с вами, барышня Юлия Павловна! Как говорится — до Бога высоко, до царя — далеко. Да и кому поверят — мне, крепостному, незаконнорожденному, или братьям моим — князьям при дворе?.. То-то же. Так вот, когда меня барыне Белозерцевой продали, я снова сбежал. Да бегун из меня неудачливый. Поймали. Внешность больно приметная. Денег, опять же, не было, да и бежать некуда. Кроме отца никого из родных нет. Я у той барыни, что меня купила, месяца два прожил. Как на ноги встану, так в бега. А потом опять на конюшне розгами лупят. Вот, один раз, валяюсь в людской, спина только-только заживать стала. Пою себе, пропадай моя головушка! И вдруг Белозерцева заходит. А с ней барин незнакомый. Седой, высокий, по лицу видно, что добрый. Увидел меня и спрашивает у барыни: не продашь, Евдокия Степановна? А та запыхтела, зафыркала, что твой самовар и брякает: бегучий он, бери, коли удержишь. Барин тогда меня спрашивает: не убежишь от меня-то? Я молчу, смотрю в стенку. А он продолжает: голос у тебя серебряный, таких привечаю, хочу оперу собственную сделать. Посмотрел я на него. На отца чем-то похож. Говорю: не убегу, если зажимать не станешь. Так и купил. Хороший был барин, Бобров Александр Алексеевич. Он кем вам, барышня, приходился?