— Да, это она. Она это. Мы её лечили… Мы ей такое лекарство дали… особенное… В общем, она… Помолодела немного. Да, помолодела. И будет ещё молодеть. Пока не станет такой, какой была в двадцать лет. Это мой эксперимент, это я всё придумал, так что ты не волнуйся.
Баба Лена нисколько не удивилась, но глубоко задумалась.
— Вот вы как, значит… То-то я смотрю… Ты, Андрюшка, худое дело затеял. Худое, худое!.. Это ж человек живой, а ты его…
— Что ж тут худого? К ней молодость вернётся — это худо по-твоему?! Это же испокон века главная мечта человечества! Ты что говоришь-то? Вот ты сама — ты не хотела бы разве помолодеть?!
Я напирал на старушку, но в душе чувствовал, что она права. Видимо, права. Я ведь вовсе не собирался становиться благодетелем человечества, — вся эта дребедень с омоложением волновала меня только с научной точки зрения; я никогда не задумывался, что будет, если мой лучевик пустят на поток и люди начнут омоложиваться тысячами. Меня волновало только одно: сможет ли тэта-частотно-лучевое воздействие на синий спектр ауры человеческого мозга — именно на синий, а не на розовый, не на жёлтый и не на лиловый (все термины — мои. Андр. Богд.) — запустить обратно механизм старения? Сможет или нет? Если сможет, следовательно, цикличное развитие ауро-спектра не есть наш фатум, и что некая сила, создавая человеческое существо, запрограммировала возможность обратного хода этого тонкого и не вполне ещё понятного мне механизма. Вот что интересно-то, а не то что — сможет или нет старуха вновь стать молодухой!.. Наплевать мне! Я во всём этом вижу только принципиально важную научную проблему!
— Ты разве не хотела бы помолодеть? Лет хотя бы на двадцать?
— Ни к чему, — ответила она, насупясь. — Я знаешь, сколько лет землю топчу? Все ноги стоптала. Пора полежать, отдохнуть.
Она ещё подумала и тяжко вздохнула:
— Кабы лет двадцать назад… Вот тогда бы я с тобой поговорила… Я в ту пору вся убилась: ночью проснёшься, и думаешь, и думаешь — годы летят, старость подходит, дети разъехались, замуж второй раз не выйти уже… Вот бы вернуть-то молодые денёчки, — как бы хорошо!.. А сейчас что?.. Поздно уж. Устала вся, уходилась. Заново, что ли, начинать? Ещё чего скажи!
— Ты подумай, баба Лена… — сказал я осторожно, — Вот мы сейчас на Петровне испробуем наше лечение, если получится, тогда и тобой займёмся… Ты не отказывайся так сгоряча. Сейчас у тебя ни сил нет, ни радости в жизни, а как омолодишься, так совсем по-другому на всё будешь смотреть…
— Вот так придумали! — воскликнула она, помолчав. — Если, значит, получится у вас с Петровной — так и славно, а коли не получиться, так ей всё равно помирать пора! Молодцы!
Я так и не понял, смеётся она, осуждает меня, или наоборот — искренне восхищается нашей задумкой.
— Ты, баба Лена… Ты понимаешь, да? Никому пока нельзя говорить о наших делах. И к Петровне пока лучше не ходить. Я за ней слежу, ты не волнуйся. Вот закончим, тогда…
— Да я и сама к ней не пойду, — ответила она тихо. — Больно жутко на неё смотреть стало. Вчера пришла, увидела её, так чуть в голос не закричала… А она — ничего, бегает… Со мной разговаривает… На вас жалуется: плохо, говорит, вы её лечили. Ты слушай-ка, Андрей, что скажу: ты её увези пока отсюда… Вдруг кто зайдёт… так-то к ней никто, кроме меня не суётся, но ведь всякое бывает. Уведи и спрячь. А лучше — в другой город. Эх, а документы-то новые где вы ей возьмёте?..
7
Документы для Петровны обещал выправить Славик: так мы договаривались, когда задумывали наше дело. На следующий день я пришёл к Петровне и после небольшой перепалки увёл её из родного дома к себе, в свою двухкомнатную квартирку на седьмом этаже моей родимой блочной коробки. Петровне к тому времени стукнуло лет шестьдесят: спина её распрямилась, талия несколько раздалась, волосы стали похожи именно на волосы, а не на жидкие клочки осенней паутины. А главное — у неё выросло четыре новых зуба. Эти зубы меня совершенно покорили: я как-то не думал, что они вырастут, а вот — поди ж ты…
— Ты сама-то замечаешь, что с тобой происходит? — спросил я у неё, когда она несколько смирилась с переездом.
— Что происходит… — пробормотала она сумрачно. — Молодею никак…
— Вот видишь! Вот видишь, как мы тебя! Ты бы хоть спасибо сказала!
— Спасибо тебе, ага, как же… — поняв, что молодость и в самом деле возвращается к ней, она совершенно сникла. Видимо, сознание Петровны ещё не прояснилось до уровня, соответственного биологическому возрасту. Прежде всего, её пугала перемена, а то, что эта перемена была к лучшему, — это до неё ещё не доходило. Душа её как-то присмирела, съёжилась, и если прежде Петровна напоминала ворону, то теперь в ней всё отчётливей проступало что-то куриное. Целую неделю она горько проплакала, не выходя из комнаты, сидела на диване, обнимая подушку, словно девочка плюшевого мишку; устав сидеть, он начинала слоняться по комнате, ощупывала рукою стены, водя пальцем по извивам обойного узора, листала книги, — и тут, кстати, я заметил, что книги она разглядывает, как опытный читатель, — без суеверного страха, с живым, хотя и рассеянным любопытством. Ела она много — молодеющее тело требовало основательной подпитки, — и страшно стеснялась своего ненормального голода.