Петровна ответила грубостью.
22
На следующий день она не на шутку расхворалась: кашляла с подвыванием, она чихала до изнеможения, и я весь день кипятил ей молоко, бегал в магазин за мёдом, звонил знакомым, требуя, чтобы меня научили ставить банки… Петровне было действительно плохо; она бессмысленно смотрела на меня с кровати, ворочалась, стонала, временами её уносил беспокойный сон, и тогда я садился рядом и смотрел на её лицо. Поразительно, до чего красивым оно стало за эти дни! Нет, не голубая причёска, не модный прикид были тому виной: я был убеждён, — и думаю так по сей день, — что такой красивой она не была и в лучшие дни своей давней, естественной молодости. Я даже оттаял душой, глядя на неё. Я просто засматривался, не мог отвести глаз, — и как вы думаете, что испытывал при этом? Влюбленность? Страсть? Вожделение? Ничего подобного: я гордился собой, своим изобретением, своей гениальностью. Меня распирало от счастья при мысли о том, что это я, именно я превратил безнадёжную старуху в юную деву, и неказистую девчонку, каковой ей полагалось быть от Бога в редкую красавицу. Я по-прежнему смотрел на Петровну как на изделие рук своих, но в сердце-то моём по-прежнему жила Тома Калинкина — только она и до скончания века. Что мне с того, что она намертво прилепилась к своему толстопузому дискотечнику? Мне надолго хватит воспоминаний о тех днях, когда она приходила сюда и мы говорили с ней как две родственные души, а когда тепло памяти перестанет согревать меня, — ну что ж, тогда и видно будет, тогда, видимо, случится ещё что-нибудь, что позволит мне жить дальше.
Вечером Петровна проснулась и с ужасом спросила меня:
— Я что, умираю?
— Не дури, — ответил я, пытаясь поправить её постель. — Антигриппин лучше выпей. Целый день я тут с тобой вожусь, — наверняка заразился, — завтра тоже помирать начну.
— Нет, Дрончик… — сказала она страшным шёпотом. — Я что-то такое чувствую… Что-то сломалось! Понимаешь? Как будто внутри был такой столп… не знаю, как сказать… а теперь его нет… вернее он есть, но он сломался пополам…
— Болтай, болтай! — я рылся в сумке с покупками, пытаясь отыскать упаковку антигриппина.
— Но как же я умру?! — вскричала она тихо. — У тебя же аппарат есть! Ты меня просветишь ещё раз? Омолодишь?
— В детский сад хочешь поступить? — полюбопытствовал я.
— Нет, ты не понимаешь… Я хочу ещё раз попробовать. Не получается ничего: ни петь, ни любить… Гады, всё мне обломили… Я буду снова пытаться… Я буду пробовать хоть пятьсот лет… Это ведь можно? Когда начну стариться — ты меня опять омолодишь, верно?
— Ясное дело… — пробурчал я, разводя порошок антигриппина сладким чаем.
— Слушай… Так я теперь бессмертная, да?
Я замер с чайником в руке. А Петровна шептала:
— Ну, правильно: ты будешь меня всё время омолаживать, и я никогда не умру… Это правда? Слушай, но ведь… Это не по-Божески… Да я и не хочу…
— Ну, чисто теоретически, — начал я мямлить, — этот вопрос не очень проработан у меня… Чисто теоретически это так, но в действительности… Понимаешь, я ещё не думал об этом толком, но, кажется, дело вот в чём: после определённого числа облучений, частота синего спектра станет затухать сама собой, и человек должен умереть, не достигнув физиологической старости… По-моему, это так. Но это только при многократном облучении: аура как бы устаёт от посторонних вмешательств и гаснет. Нет, бессмертие невозможно.
— Ну и слава Богу! — сказала она, падая на подушку. — Но лет пятьсот ты мне даёшь?
— Ну, что-то около этого.
— Достаточно… И всё-таки сломалась я… Нет опоры…
— Устала просто, перенервничала… И грипп опять же…
Она помолчала немного, потом внимательно посмотрела на меня:
— И ты всё это придумал! Всё это омоложение! Какой ты умный!
— Наконец-то поняла! — усмехнулся я.
— Нет, ты правда умный. Бли-ин… А я как-то и не замечала… Это надо же: рядом с гением живу и не вижу… А такой неказистенький с виду…
— Спасибо, родная!
— Ну нет, я не это имела ввиду… Просто рост маленький, и сложение такое… не эффектное… А так-то приятное личико. Глаза умные, да! Короче, ты не теряйся, ты своё возьмёшь!
— Спасибо, доченька, спасибо!.. От кого и ждать доброго слова, как не от тебя!..
Не в первый раз я в глаза называл её дочкой, но, видимо, в первый раз Петровна это слово расслышала. Она захлебнулась кашлем, насилу отдышалась, и тогда её кашель и одышка плавно перешли в неудержимый хохот:
— Как ты сказал? Доченька? Я? Тебе? Ты мой папочка, что ли? Папаша!.. Нет, нет, — батюшка! Батюшка! Слава Богу! Нашла себе нового отца! Одного едва дождалась, пока помрёт, так теперь второй объявился!.. Батюшка, ты только не строжь меня сильно! А то я боюсь!.. Надо с дочкой полюбезнее, поуважительнее! Папаша, отец родимый!..