— Прощается! — громко сказал мне Славик, ни мало не заботясь о том, что Петровна его услышит. И она услышала и заворчала:
— Твоё какое дело, толстый? Прощаюсь, да не с тобой!
— Что она там клокочет? — удивился Славик. — У неё что, язык отказал уже?
Странно: раньше Славик хорошо понимал её старушечье бормотание, а я нет, — теперь наоборот. От чего это зависит?
Железнодорожный переезд. Улица Урицкого. Далее — Валькин Огород, — надо проехать домов двадцать… пятнадцать… пять… приехали.
Я долго возился, открывая тугой замок в калитке. Потом ещё более тугой — во входной двери. Славик в это время старательно вёл Петровну по деревянным мосткам, проложенным через совсем заросший за лето двор. Тонкие, длинные стебли травы густо торчали и сквозь щели между досками мостков.
Почему-то на этот раз в сенях у Петровны стоял острый запах свежих оладий, — я даже подумал, не похозяйничала ли тут баба Лена, — но оказалось, нет, — глюк. Обонятельная иллюзия. Зато в комнате было свежо, чисто и солнечно. Мы вдвоём ввели Петровну в комнату, усадили на стул с чёрной клеёнчатой спинкой, украшенной густой сетью трещин, точно старинный шедевр капелюрами. Славик отошёл на два шага, посмотрел как сидит Петровна на этом стуле, — придирчиво так посмотрел, словно художник на своё полотно: вроде держится бабка, не падает.
— Ну так… — сказал. — Я пошёл. Пойду я, раз такое дело. Вроде всё в порядке, да? Моя помощь больше не требуется? Или… Дроныч, тебя не подкинуть до города?
— Не надо, — ответил я. — Я тут пока посижу.
— Ну-ну! За сим позвольте откланяться!
Я остался рядом с Петровной. Кажется, она меня не замечала. Она смотрела перед собой и не шевелилась. Рука её — чёрная, задубевшая, — лежала на чистой белой скатерти, вторая покоилась на колене. Тикали часы. Кажется, баба Лена всё же бывала здесь, — кто бы иначе их заводил? Верно, верно: ведь когда Петровна отсюда уезжала, здесь не было такой хрустальной, умиротворяющей чистоты, — запущенная была комнатка, хозяйка по старости лет уборку производила вполне условно…
— Петровна! — сказал я.
Она не ответила, не повернулась.
— Слушай, Петровна… Продукты — видишь? — вот здесь, в пакете. На неделю тебе хватит, потом ещё завезу. За свет, за квартиру — за всё заплачено, не волнуйся. Что ещё?.. Телефона у тебя нет… И у бабы Лены тоже нет… Ну, я к тебе через день буду заходить… Слышишь?
Она не пошевелилась. Я пригляделся: да нет, живая. Конечно, живая. И я засобирался, как Славик:
— Ну, так… Я пойду, пожалуй. После завтра зайду, ага? Всё, пока!
И выскочил в сени. Она так и не пошевелилась. Но потом, пробегая по мосткам через двор, я увидел, как она смотрит мне вслед через мутное окошко, словно душа с того света, — бледный, чуть различимый образ. И помахала мне рукой — чуть-чуть пошевелила ладонью.
Я не ответил, отвернулся, пошёл. И налетел на бабу Лену. С испугом она смотрела мне в глаза, хотела что-то сказать, но не могла, и только показывала рукой в сторону чёрного дома.
— Да, — сказал я. — Привезли. Она там. Такая же, как прежде, не молодая.
Баба Лена сразу успокоилась, и, пробормотав: «Ну и слава Богу!..» отправилась по своим делам.
33
А я пошёл домой пешком. Километров шесть-семь, — не далеко, в сущности, тем более август. Жары нет, воздух спокоен и мягок, как молоко в чашке. Я шёл прямо по проезжей части, — по лужистой грунтовке Валькина Огорода, и все водители нечастых здесь автомобилей старательно объезжали меня, признавая за местными пешеходами право ходить, где им вздумается.
Прочий народ ходил по тротуарам, по дощатым панелькам, скрытым за кустами акации. Какой умник придумал сажать акацию в северных городах? — эти колючки нам не идут: сажали бы лучше сирень или черёмуху…
Постоял на железнодорожном мосту, взглянул ещё раз на Петровнин дом и с удивлением увидал белый пушистый дымок над его трубой. Холодно бабке стало? Еду готовит? Во всяком случае, жива…
И дальше, дальше, через плотину, в гору, по крутой бетонной лестнице, на которой и молодые срывают дыхание, где в трещинах между старыми ступенями растёт розовый клевер, а толстые, низенькие перила тонут в густом иван-чае и сохнущей, бурой крапиве, и город скрыт за бестолковой, взлохмаченной щетиной ивняка. И вдруг впереди небо, крыши домов, городская улица, — я забрался-таки на один из свирских холмов, и не давая себе времени отдышаться после крутого подъёма, быстро зашагал в сторону площади Речников. Но на самой площади я вдруг круто развернулся и двинул обратно.