— Дышится, дышится… — проворчала она, — от такого лечения задышится… Уж и не помню, когда в последний раз так мучалась…
— Эх, глупая ты! — радостно воскликнул я, (а почему я говорил ей «ты»? — потому что считал её своим созданием, своим изделием, порождением собственной души, собственного ума, собственной жизненной силы, — ибо разве только умом сочинял я свою теорию биорезонанса, изобретал я свой лучевик?..) — Эх, и глупая ты! Да ты же только сейчас себя чувствовать начала! Прежде ты от старости уже и не знала, есть у тебя тело или нет, а сейчас в чувство пришла. Тело к тебе возвращается: пока ещё старое, с болячками, с прорехами, — но ничего! Скоро оно распрямится, расходится и нальётся новой силой…
Она укоризненно качала головой (уже не трясущейся, уже уверенно сидящей на шее, — небольшой, изящной формы головой) и говорила:
— Свистун ты, парень!.. Что ты мелешь-то? Переучился, видать в своём институте, ум за разум зашёл… Ты бы мне хоть таблетку какую дал от головы, от рвоты…
— Таблетку возьми! — я щедро наделил её упаковками аскорбинки с глюкозой, которые покупал сам себе вместо конфет. — Это хорошие таблетки — и от головы, и от рвоты. Три раза в день перед едой. Всё как рукой. Я к тебе через недельку ещё раз зайду, посмотрю, как ты тут.
— Нет, ты стой, — приказала Петровна. — Взялся лечить, так лечи. Я прежде-то и себя не чуяла: вся как деревянная ходила… С давних пор уж так было… У меня и не болело ничего — бесчувственная я была. А сейчас: тут ломит, там колет, тут режет, там ноет. Не повернуться! Это что ж такое, по-твоему? Ты врач или кто? Давай, осматривай. Трубочка есть, чтобы грудь слушать? Градусник есть? Как же ты, врач, ходишь без градусника?
— Ну, знаешь… — я слегка сдал под таким напором. — Не суетись, подожди. Я сейчас с собой градусника не взял: я же только на минутку зашёл. Не волнуйся: тело болит, значит, оживает. А прежде не болело ничего, потому что ты как мёртвая была, понимаешь? Тело-то твоё уже, считай, умерло! А мы…
— Пора мне! — чуть нахмурясь заметила Петровна, — Девяносто пять уж миновало. Чего тут хлопотать ещё? Всё уж сделано, а чего не сделано, о том поздно жалеть. Да помирать-то, пусть и помирать, а болеть-то всё равно не хочется. Ты — врач, ты лечи.
— Петровна! — я решил, что разговор пора кончать. — Петровна, слушай меня! Главный курс лечения уже проведён, ясно? Мы тебя облучили, просветили, то есть, — верно? Верно. В этом всё лечение. Теперь немножко побочные явления тебя помучат, остаточные всякие боли, — не обращай внимания. Месяц — и всё образуется.
— Месяц… — задумалась она и пошевелила редкими седыми бровями. — Какой-такой месяц?.. Что же мне, целый месяц маяться?..
Воспользовавшись этой минутой задумчивости, я развернулся и ушмыгнул во двор, оттуда на улицу. Валькин Огород, сиречь проспект Революции, раззолоченный майским солнцем, пахнул мне в лицо чистым берёзовым духом. Где-то пилили дрова двуручной пилой, и свежие, сочные опилки благоухали, как перья с ангельских крыл; кто-то с отчаянным упорством заводил мопед и тонкая струя бензиновой гари, словно крупинка перца в супе, добавляла воздуху жизни и остроты; возлаяла сонная дворняга, возопили разом двое петухов с двух концов улицы, кто-то певуче чирикнул с верхушки старой берёзы; — я послушал, понюхал, пощурился на солнце и понял, что жизнь удалась.
6
Славик вызвал меня в тот же вечер. В Доме Культуры у него была тесная комнатёнка, которая оставалась его кабинетом всегда, — даже в те дни, когда весь город с умилением расшаркивался перед ним. Славик называл эту комнатёнку «моя конспиративная точка», ему доставляло неописуемое удовольствие притаскивать сюда воротил областного бизнеса, рассаживать их на перевёрнутых тумбочках, на пачках афиш, на барабанах, чьи усталые бока густо покрывали оспины тысяч ударов. Сам Славик одной ягодицей садился на подоконник (окно загораживала огромная афиша то ли Иосифа Кобзона, то ли Олега Попова — за давностью лет лицо на афише определялось с трудом), разворачивался боком к собравшимся и начинал вещать, ни на кого не глядя. Возможно, этот выпендрёжный подход к мрачному труду обогащения и сгубил его бизнес. Во всяком случае, все в Свирске считали именно так.
Я зашёл на «конспиративную точку» где-то в шесть вечера: по-моему, шесть вечера — это именно то время, которое следует посвящать делам.