– Я знаю, что ты все слышишь, пиздеть то не надо, медсестре или врачу своему пизди, а я тебе не медицинский работник из твоего дурдома, мне то ты не заливай, про «не слышу», все ты слышишь. И все ты знаешь. И кто я знаешь, и зачем, и что здесь. Так что, сри давай в таз, и не прикидывайся глухим придурком, это ты дежврачу и санитарам нашим будешь изображать, глухого обосранного маньяка, а со мной не смей. Сри в таз, пока я не передумала, а то щас уйду, и ты еще шесть лет будешь в говне и моче своей валяться, сри, животное, пока дают тебе человеческий таз.
Я говорю ей: – Раздень, меня, раздень, а? Я тебя очень, очень прошу, раздень!?.
И это были первые мои слова за все это время. За шесть лет, я ни буквы не произнес вслух, ни единой буквы вслух, хотя и мог бы, ведь язык то у меня на месте – во рту. И глухота то моя, не помеха, для букв и звуков (глухой – не немой), но я не звука, ни писка, не стона, не издал. Шесть лет, я лежал привязанный к кровати или сидел пристегнутый к к металлической скобе вделанной в стену в моей камере, шесть лет пролетело, как один день, закрыл глаза во вторник, а открыл в среду, и ни звука, тишина вторника перешла в тишину среды. Или, если и было что, то только без моей воли, без моего желания. Или, если и произносил я буквы и издавал звуки, то сам этого не помню, и рта я сознательно не открывал, а если и говорил что-нибудь или стонал, то все это без меня происходило, потому что шесть с небольшим лет, меня здесь не было, не было меня самого, в себе самом. Шесть лет и полтора месяца меня не было, а значит, и голоса моего не было (а если и был, то не мой), и дыхание (то же не мое), если и выходило из моего рта, то я к этому не имею никакого отношения, потому что, хоть тело и здесь лежало на койке, в тюремной психушке, но душа то, зато, была совсем, совсем в другом месте. Тело в говне, на койке, в отстойнике, для конченных психов, а душа все шесть лет, на ледовой арене выступала, то на искусственном льду, то на натуральном, каталась на двойных коньках выпускаемых в городе Архангельске, где, кстати, три сына моих работают дежурными, и еще ни одной жалобы на них не поступало. Значит, хорошо они дежурят, без компромисса и халтуры!
Ну и Жанна М., конечно, оторопела, оторопью девственницы, при первом изнасиловании в темном переулке, пятью мужского пола существами, услышав самые настоящие буквы вырвавшиеся из моего рта. Еще бы, такое событие, – шесть лет маньяк и убийца молчал и срал под себя, и вдруг, на тебе, – заговорил. Вот так событие! И хотя Жанна, эта М., всего, как потом мы с ней разговорившись выяснили, всего первый день, как вышла на работу в этом дурдоме (бедность, кого угодно заставит выносить говно за психами, тем более если ребенок детсадовского возраста дома ждет, а мужа, как не было с самого начала, так и нет), и меня, она, конечно, все эти шесть лет не наблюдала (она ведь, все эти годы, работала в разных магазинах кассирами и продавцами, пока ее отовсюду не по увольняли по разным причинам, так что когда это место, говнотаскалки в тюремном дурдоме подвернулось, она уже рада прирада была – лишь бы ее сынок садиковского возраста не потух бы от китайской лапши быстрого приготовления, ну и что, что психи, а говна она и подавно не боялась), поэтому меня то она, не видела, как я спал тут не приходя в сознание шесть лет и полтора месяца (но не я, конечно, а мое тело, я то, как уже сказано было, царапал астральными своими коньками подсознательный лед, где-то далеко, далеко, на самом далеком, в самом потаенном месте моего головного мозга, искусственном катке), и вот хотя эта Жанна М., первый раз, вошла в этот день, ко мне в комнату вони и вакуума, называемое в этом дурдоме палатой, а на самом деле, это была камера, два на два, с койкой, облепленной моим говном, словно церковный колокол глиной, при его отливе, но ее, конечно, уже первым делом предупредили, кто я и что я. Ну, и конечно, никому, даже дежврачу (о котором, я потом уже узнал, что он без четверти святой человек, беднякам и наркоманам подающий щедрую милостыню) никому, и в голову не пришло бы, что такой, вот, кусок шестилетнего полуразложившегося говна, вдруг, способен сориентироваться в пространстве, да еще и заговорить. Но я, вдруг, сориентировался и заговорил.
– Раздень меня, я прошу тебя, раздень.
– Это ты сейчас кому сказал, мне?
– Сними с меня или с себя с ними, потому что так больше нельзя.
– Знаешь, что у меня есть?, – разговаривает со мной Жанна, – знаешь, что у меня, для тебя есть? У меня есть таз. Таз, для твоего говна, знаешь, что такое говно?
– Или себя раздень. Меня раздень или себя, кого хочешь. Ты кого хочешь, меня или себя?
– Знаешь, кто ты?
– Вот и июль вторая половина, а дождей все нет, и не дождешься.
– А я кто, знаешь, или мне дежурного врача позвать? Знаешь, кто это такой «дежурный врач»? Советую быстрее вспоминать, а то он тебе такой, тебе укол поставит, что ты еще шесть лет будешь, гнить тут в собственной моче и кале, и, скорее всего, не шесть, а вообще никогда уже не проснешься, кто я? Знаешь, кто я? Отвечай, или прощай твой единственный шанс, встать на ноги и посмотреть в окно.
– Ты Жанна М.
– Правильно. А ты? Отвечай, а то позову врача, и твоему выздоровлению, конец.
– Раздень меня, пожалуйста, или сама разденься.
– То-то. Можешь, когда хочешь. А краткое имя у тебя Петр. А сколько тебе лет, Петр, ты помнишь?
– Да, помню, шестьдесят три. Я 1950-го года рождения, у меня всего лишь тринадцать лет назад был юбилей.
– Ладно, раз ты ко мне навстречу, то и я к тебе. Раздену.
Ремарка
И вот, уже Неля (потому что женщину эту на самом деле зовут Неля, а не Жанна, и она не из детства и не М., а она, из другой, совсем другой жизни, Неля и фамилия ее начинается на Д, хотя, какое это имеет значение, как, кого зовут в действительности, потому что, будь ты хоть трижды Неля Д, из взрослой жизни, но если приняли тебя, как Жанну из детства М, то так оно и есть в настоящий момент. Кого кем называют, тот тем и является, и вопрос этот закрыт), подходит эта Неля Д, названная М. Жанной, к Петру лежащему на кровати посреди замершего озера (в больничной палате), и снимает с него намордник, и отстегивает его руки от спинок койки, и снимает с него всю одежду. И вот, Петр абсолютно голый, такой, каким он и появился когда-то на свет. И вот они уже и не на льду, а на ровной поверхности из бетона. Бетон и бетон, куда не посмотришь, направо или налево, везде серый бетон, и больше ничего. Голый Петр и тридцатипятилетняя Неля со странными ногами, и бетон. А коньки наши, можно теперь уже смело убирать на антресоли, потому что, в ближайшие шесть лет, они нам уже точно не пригодятся. На бетоне мы кататься не будем, нам нужен лед.
О чем я подумал, в самую первую секунду, как все это случилось? Я подумал об очень многом. За одну всего лишь секунду, сто пятьдесят тысяч мыслей пронеслось на специальных роликах, по моему бетонному покрытию в районе затылка (там у меня бетон, на затылке, а в районе лба, у меня мягкий пенопласт). Огромное количество мыслей, ну если и даже и не сто пятьдесят, то, по крайней мере, три:
Первая мысль:
Съесть эту мою Жанну М. полностью и целиком, а то ведь, все равно, скоро прикуют обратно к кровати, а скорее всего, и совсем убьют, церемонится то не станут, а так, она хотя бы будет у меня внутри, моя Жанна М, и ноги ее странные, и по-моему вкусу, ее груди. Мужчина, ведь тем и ценен, что берет женщину, и несет ее в себе до самого конца, пока не умрет она или он сам. Любовь – это ведь поступки, взять да и съесть, часа два уйдет на все про все, не больше, ну, в крайнем случае, три.
Вторая мысль:
Свернуть голову, этому шесть лет преследующему меня старичку в левом углу моей камеры, потому что, я то думал, что все эти шесть лет моего отсутствия меня в моей голове, этот старичок, только лишь, видение, или сон, а как я проснусь, так его и не станет, но не тут то было, – первое, что после странных ног Жанны М, бросилось мне в глаза, неприятной огненной вспышкой, так это тот самый, мой старичок, который, не исчез никуда, и не остался, там, за чертой моего шестилетнего, вазелинового (вот я и подобрал точное слово «вазелин», точнее и не скажешь, вот где я был шесть лет и полтора месяца, – в маленькой зеленой баночке с вазелином, где в самом центре, этого липкого вещества, утопая ровно по колени, словно в болоте, все эти шесть лет и сорок один день, провел со мной и окончательно ободрал своим взглядом мою лысую голову, этот бородатый старичок, с юношеским лицом, и старыми престарыми глазами, как у женщины Джаконды, на картине, которую, я еще будучи женатым, собирал вместе с сыновьями из пазлов), и старичок этот, вот он, теперь, здесь, в левом углу моей крохотной тюрьмы, стоит себе и смотрит на меня, взглядом кредитора на должника, и может тогда, мне как раз, взять, что ли, и встать, да и покончить с этой идеей, с этим старичком, шесть, вазелиновых лет не дававшей мне покоя. Свернуть этой дурманящей идее шею, чтобы уже ей неповадно было, приходить к таким как я людям, и без того с беспокойным характером, и смущать меня, и врать мне, и заманивать меня дешевыми обещаниями, которым цена – слеза ребенка да мельхиоровый крестик, взять да и покончить с ней, ведь делов то, только встать, добраться до левого угла моей камеры, схватить его, а он, кстати, этот поганый старичок, все шесть лет этих, твердит мне, что если буду я, когда-нибудь его душить, или шею сворачивать, то, вроде бы, пожалуйста, сопротивления, не окажет: -Бей меня, убивай, я в чужие дела на вмешиваюсь, хочешь меня убить ? это твое личное дело, тебе решать?, – так говорил мне, этот, из пазлов моей жены составленный, джакондовой вечностью и магазинским картоном, насквозь провазелиновый Господьсоздательвсейвселенной-старичок.