То, о чем думал Буров, у Карпухина прорвалось рычанием:
— Горяченького хлебнули? Стервы, суки… Ого-го-го, нате, жрите!.. В бога мать… заразы!..
Он обернулся к Бурову, оскалился, вогнал новую обойму. Кивая ему, Буров сменил магазин. Губы слиплись. Жажда.
— Огонь!
Немцы, убитые и раненые, падали в воду, плыли или тонули, поврежденные понтоны уносило течением, а сверху несло другие пробитые понтоны; одни лодки застопорили, другие причаливали к восточному берегу; стрельба, стоны и крики «хайль».
— Карпухин, гранаты к бою!
Они начали вставлять запалы, и в это время разорвались гранаты соседнего наряда. Сейчас и мы добавим. Они швырнули гранаты. Брызнули щепки, куски резины и одежды. Буров опять вставил запал, отвел чеку и, размахнувшись, как городошную биту, бросил гранату. Почти одновременно и Карпухин бросил вторую гранату.
Немцы кинулись назад, к уцелевшим лодкам, погребли к западному берегу. Отставшие от лодок — вплавь, захлебываясь. Вслед им стучал «дегтярь». А ниже по течению, правее «дегтяря», бил станковый пулемет и растекалось разнобойное и не очень-то мощное, но знакомое и родное «ура».
— Ого-го-го, драпанули? Нате, жрите… заразы!.. Буров огляделся: дым над заставой почернел, пламя побелело, обесцветилось, потому что окрест рассвело, солнце встает. Солнце? Не вечер, а утро? Держится застава? Держись, родимая. В тылу, между заставой и комендатурой, в небе купола парашютов. Фашисты сбрасывают десант? А не наши ли это парашютисты, не подмога ли? Так быстро? Мало вероятно. Берег перед мысом изъеден воронками, они курятся. Артиллерия сызнова станет долбить?
Но из кустов на том берегу, расталкивая и подминая их, выполз танк, развернул башню с измалеванным крестом и номером, и пушка ударила туда, где был «дегтярь». Другой танк выполз к отмели, орудийная вспышка — и землю перед мысом тряхнуло, разрывы ближе и б лиже к яме, пятый снаряд рванул рядом. Карпухина отбросило к Бурову, оба упали на дно, комки земли забарабанили по спинам. А если осколки?
Буров лежал, прикрыв голову руками, автомат — под себя. Снаряды раздирали мыс то подальше от ямы, то вблизи. Буров отнял от головы руку, нащупал карпухинскую, пожал: я живой, а ты?
Земля за шиворотом, на зубах, тело затекло, судорога свела икру. Буров размял мышцу. Сколько же можно так валяться, уткнувшись рылом в лапник? Однако носа не высунешь, преждевременно погибнуть — глупо.
Когда звон, визг и грохот прекратились, Карпухин отряхнулся и оглядел винтовку. Буров высунулся, увидел: пока танк долбил, десантники высадились; развертываясь в цепь, они поднимались теперь по склону. Буров скомандовал:
— Огонь!
Автоматчики перебежками подходили все ближе. Буров и Карпухин швырнули гранаты. Автоматчики залегли. Хорошо, что залегли. Плохо, что справа не слышно ни «дегтяря», ни гранатных разрывов. Неужто другой танк стрелял метко, будь он проклят!
— Товарищ сержант!
— Чего тебе?
— Тяжко нашим, на заставе-то?
— Да.
— Ну и нам достается.
Оба повернулись к заставе, и оба выкрикнули:
— Ракеты!
Со стороны заставы, пронзая дым, взвивались ракеты: «Спешите на заставу!» Мы-то поспешим, да что же вы замешкались, дорогие? Конечно, при таком обстреле всяко могло обернуться, могли мы и вообще не дождаться этого сигнала. Буров наклонился к Карпухину:
— Отходим по моей команде!
— Есть!
Танк не обстреливал, видимо опасался угодить в своих; залегшие немцы строчили из автоматов и пулеметов, швыряли гранаты на длинных деревянных рукоятках; по низкорослому кустарнику до взвода слева и до взвода справа обтекали мыс. Хотят окружить? Буров выдернул из-за пояса гранату:
— Карпухин, канавой — в густняк, я за тобой! Прикрывая отход Карпухина, он бросил гранату, дал очередь и переполз в осушительную канаву, уводившую от мыса в лесную чащу. В канаве догнал Карпухина, затопал следом.
Канава была бросовая, неглубокая, по пояс, приходилось пригибаться. Сапоги чавкали по месиву, вонявшему затхлостью, стенки пачкали желто-бурым, как гной с кровью. Секли склонившиеся ветки, посвистывали пули, откуда и куда стреляют, не разбери-поймешь, позади автоматные очереди и крики «хайль», надо оторваться от фашистов, запутать их, сбить с толку.
Бежать было тяжело. Автомат колотил Бурова по груди, пот стекал по лицу, по шее, острая боль вступала в ушибленную коленку, дыхание саднящее; кажется, сердце колотится потому, что автомат бьет по грудной клетке. Буров поймал себя на мысли: думается ясно, и о пустяках думается, не только о главном, о войне, просто удивительно. И этой мысли он удивился и приказал себе: «Не растекайся мыслями, сосредоточься на главном».