В конце осушительной канавы с разбегу наткнулся на Карпухина, едва не сшиб его.
— Ты чего остановился?
— Нету мочи… выдохся…
Карпухин разевал рот, крутил шеей, словно выпрастывал ее из петли, царапал пальцами ворот гимнастерки. Буров подтолкнул его в бок:
— Нельзя задерживаться… Поглубже в густняк… там передохнем!
— Силов нету…
— За мной!
Он отстранил Карпухина, вылез из канавы и, припадая на больную ногу, побежал краем опушки. За спиною — дыхание Карпухина.
Подле родничка, во мшанике, Буров сбавил шаг, и теперь Карпухин чуть не сшиб его. Они стояли, переводя дух, отфыркиваясь. Желтая, с черными пятнами и крупная, как летучая мышь, бабочка пролетела меж их лицами. Бабочка? А мыши, что летали ночью, — когда это было? Давно, до войны.
— Угостимся, Саша, родниковой.
Сняв фуражку, Буров присел на корточки, колено заныло. Зачерпнул пригоршнями воду, от которой сразу заломило зубы. Попил, ополоснул лицо, намочил затылок. А Карпухин лег плашмя и не отрывался от воды.
Окунул голову и снова припал к струе. Буров выбил из фуражки пыль и сказал:
— Не обливайся.
Карпухин покрутил шишкастой, стриженой головой, пророкотал:
— Ох, пресвятая богородица, дева пречистая! Ох, здорово! Едри твою качалку, здорово!
Он выразился и покруче, виновато потупился. Буров распрямил плечи, нахлобучил фуражку.
— Товарищ сержант, извиняйте-прощайте. Сорвалось.
— Ладно, ладно.
— Поесть бы чего, — со вздохом сказал Карпухин. — Времечко-то к завтраку.
Завтрак? Кое-кто плановал: к завтраку вернемся из секрета. Порушились планы, разве, можно было их строить, в тот субботний вечер?
Ноги расслабленно дрожали, Буров прилег за пнем. Из ямки, смахивающей на сусличью нору, начали вылетать осы — земляные, наизлейшая осиная порода. Хотя добрых ос вообще не бывает. Как и добрых фашистов. Ты же про это был наслышан, Буров, а вот решил закрыть глаза? Так пацан прикрывает глаза, и ему кажется, что его уже не видно, опасность не угрожает. Самообманом занимался, Буров?
Осы кружили, улучая момент, чтобы напасть. Вон их сколько, не отобьешься, надо уходить. И на заставу надо поспешать, оклемались — и будет.
— Пошли, Саша.
Карпухин подтянул пояс еще на одну дырочку, забросил винтовку на ремень, зажевал папиросный мундштук. Буров пошарил по карманам, вытащил смятую, раздавленную пачку «Беломора». Карпухин протянул свою:
— Берите, товарищ сержант.
— Спасибо. А моя была непочатая, пропала, жаль… — И опять в голову пришло: «Черт знает о чем думаю!..».
Буров прикурил, затягиваясь и выпуская дым через ноздри. Частыми затяжками они докурили, и Буров приказал:
— Шире шаг.
— Сколь силов хватит, выложимся.
— Должны выложиться!
— Двинем Великим лесом?
— Да. Урочищем сподручней подобраться к заставе.
— Как думаете, хлопцы держатся?
— Еще как!
— А подмога не запоздает?
— Ни в коем разе!
— Мне писарь комендатуры по секрету болтал. Пятой армии по плану обороны полагается подходить к границе на третьи либо на четвертые сутки.
— Быстрей подойдет!
— Товарищ сержант, а немец-то все-таки угораздился напасть! Не сойдет это ему задаром, душегубу окаянному!
— Будь уверен: не спустим!
Перебрасываясь с Карпухиным отрывистыми фразами, Буров вслушивался в военные шумы. Все так же над Бугом канонада, но она будто раздробилась на отдельные очаги. Взрывы бомб и снарядов в городках особенно сильны. Ружейно-пулеметная стрельба отодвигалась на восток.
3
Карпухин плелся, не переставая, ругать немцев. Буров хотел сказать: «Отставить разговоры!» — и не сказал, убыстрил шаг. На заставу, на заставу! Два активных штыка — это что-нибудь да значит. С боеприпасами, правда, жидковато: пара гранат, магазин непочатый, остальные израсходованы.
— Карпухин, подсчитай свои боеприпасы.
— А на кой хрен? Патронов — штук тридцать, гранат — ноль целых ноль десятых.
— Да, жидковато у нас с тобой.
— На заставе разживемся.
Буров не ответил, прибавил шаг. Карпухин проворчал что-то о силенках, однако вскоре замолк, фыркал да отдувался. Жарко было и Бурову, соль разъедала ссадину на щеке, в коленке похрустывало и покалывало, он припадал на ногу. Сапоги вязли в зыбучем песке. В лесу было душно, застойно и мглисто.