— Август славный парень, — говорил между тем майор Гутман, с улыбкой глядя на немца. — Он сам перешел на нашу сторону еще полгода назад и оказался очень хорошим агитатором.
Мне показалось, что майор потому так расхваливает своего Августа, что боится, как бы я опять не отказал ему. Но отказывать не было причины, к тому же майор сейчас еще больше понравился мне: стоило ему лишь забыть о своем высоком положении, как он стал симпатичным человеком и с честью оправдывал свою фамилию.
— Пойдемте, — сказал я, чтобы сделать ему приятное, — пойдемте и выберем вашему Августу самое лучшее обмундирование, хоть фельдмаршальское.
Август начал торопливо примерять одну куртку за другой, но ему все хотелось выбрать получше, и он просил майора посмотреть, как они сидят на нем, и пробовал, прочно ли пришиты пуговицы.
Наконец обмундирование было выбрано, и Август, очень довольный, ушел вслед за майором, неся на руке новенькую офицерскую шинель. Только сапоги на нем были прежние, с телефонным проводом и рыжие. Но тут уж я ничем не мог помочь ему: на складе обуви не было. Майор, прощаясь, крепко пожал мне руку и сказал:
— А старое забудем, ладно? Как будто бы ничего не было.
— Ладно, забудем, — согласился я.
XVIII
К вечеру стало известно, что стрелковым батальонам больше не удалось занять ни одного опорного пункта и что немцы активизировались и все время переходят в контратаки. К ночи батальоны не выдержали и стали с боями отходить на исходные позиции, оголили мои фланги, и Матвеево оказалось в окружении. Оставалась только небольшая дорожка, с боем удерживаемая взводом уставших за день уже знакомых мне разведчиков, случайно свернувших в Матвеево при отходе левого соседа и оставшихся со мной.
Ночь была звездная, со стороны болота потянуло сыростью, а мы оставили свои шинели и плащ-палатки на прежней передовой, чтобы побольше захватить патронов, а потом сходить туда так и не удалось. Теперь стоило побыть в траншее минут десять, как начинал пробирать озноб.
Немцы лезли на нас со всех сторон. Минометы Ростовцева почти не прекращали огня. Над землей летели рои трассирующих пуль, и то тут, то там слышалось: «К бою! К бою! А-а!» — и начинали торопливо ухать гранаты, лихорадочно стучать «максимы» и тревожно взлетать осветительные ракеты. Только успевали отбиться у Лемешко, как немцы бросались на Прянишникова, а потом на Огнева, а потом снова на Лемешко и тут же на Сомова. У нас появились раненые. Во втором часу меня вызвал по рации командир батальона и запросил обстановку. Радиоволна была до предела забита голосами. На нее настроилась чуть ли не вся дивизия, и то один, то другой спрашивал, как у меня дела, и нам с комбатом не давали говорить. Кто-то очень настойчиво твердил:
— «Орел», «Орел», слушай меня, «Орел». Я — «Меркурий», я — «Меркурий», скажи, когда нужно будет огонька…
— Да иди ты!.. — вышел я из терпения. — Дай мне поговорить. Видишь, я занят.
— Напрасно, напрасно, «Орел», — тут же вмешался чей-то голос. Это был Кучерявенко. — «Меркурий» — хороший друг, ты понял меня? Песенку знаешь, как девка на берег ходила да про тебя пела? Понял? Ответь «Меркурию».
«Выходила, песню заводила про степного сизого орла», — пронеслось у меня в голове. — «Катюши»! «Меркурий» — это «катюши»!»
— «Меркурий»! — закричал я. — «Меркурий»!
— «Меркурий» слушает.
— Ошибка, ты мне будешь очень нужен.
— Жду на волне. Укажешь квадрат.
— «Орел», продержишься до солнышка? — спрашивает Кучерявенко.
— Продержится, — отвечает за меня комбат.
— Держись, «Орел», — как бы не слыша, что он сказал, говорит Кучерявенко. — Продержишься?
— Постараюсь.
Потом я разговариваю с Лемешко:
— Как дела?
— Вот уже двадцать минут, как тихо.
— Они только что отвязались от Сомова. Солдаты не замерзли?
— Да нет, ничего, — засмеялся он. — Мы тепло оделись. Есть только хочется. У нас после обеда крошки во рту не было.
— Придется подождать до утра. В тыл сейчас не пролезешь. Пусть солдаты по очереди греться ходят в блиндаж.
— Они и так не замерзли.
Примерно то же самое ответили мне и Сомов, и Огнев, и Прянишников. Удивительное дело: всем им было тепло, и только я один озяб, когда выходил в траншею.