Выбрать главу

Между тем отец Сталина уехал из Гори, где жила семья, в Тбилиси, когда Иосиф (Coco) был еще совсем маленьким. Изредка наезжая в Гори, он бил сына смертным боем, так что «преподать» ему мог только опыт издевательств над слабыми. Вряд ли вообще этот отец мог воспитывать этого сына в традиционном смысле слова, а если и воспитывал, то его «воспитание» могло вызвать у юного Сталина лишь отвращение. Точно также весьма сомнительно, чтобы мать внушила ребенку ненависть к богатым евреям, у которых она работала приходящей прислугой[2]. Это не более чем слухи – в Грузии, особенно в XIX веке, не считалось приличным подчеркивать национальную принадлежность кого бы то ни было, тем более перед ребенком, которому не исполнилось и семи лет.

Принятое всеми историками – и российскими, и зарубежными – объяснение истоков сталинского антисемитизма представляется более обоснованным и правдоподобным. С самого начала его нелегальной партийной работы, даже в ссылке, Сталину пришлось оказаться в обществе гораздо более образованных, чем он, более эрудированных, более знающих, естественней и прочнее внедрившихся в партийную среду товарищей еврейского происхождения. И Яков Свердлов, и Лев Каменев (Розенфельд), и Филипп (Шая) Голощекин были грамотнее недоучившегося семинариста. А Каменев просто неизмеримо выше. Они относились к нему покровительственно отнюдь не из-за надменности и чувства превосходства, а вполне искренне и с несомненной симпатией. Но нет ничего страшнее для уязвленного самолюбия кавказца, страдающего комплексом неполноценности, да к тому же еще с физическими недостатками (левая рука короче правой, притом лишена свободы движения, два пальца на ноге срослись, лицо обезображено следами перенесенной и плохо излеченной оспы), – нет ничего страшнее для человека этого типа, чем покровительственная снисходительность, готовность помочь и, что хуже всего, реально оказанная помощь (продуктами, одеждой, приютом, деньгами, редактурой вымученных «сочинений»)…

С самого начала борьбы за власть главными соперниками Сталина были евреи: Лев Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Евреями же были и ближайшие к этим трем партийные и военные деятели, составлявшие их опору: Михаил Лашевич, Эфраим Склянский и другие, но прежде всего Григорий Сокольников (Бриллиант), бывший адвокат, едва ли не самый блестящий после Троцкого, большевистский вождь, член ЦК, а одно время и кандидат в члены политбюро. Это он подписал печально знаменитый Брестский мир. С равным блеском он командовал армиями и осуществлял денежную реформу. Сталин люто его ненавидел, и неспроста: именно Сокольников в 1926 году с трибуны партийного съезда будет требовать снятия Сталина с поста генерального секретаря. К тому же Зиновьев и Каменев были самыми близкими людьми – в личном плане – к Ленину и Крупской, а Троцкого Ленин считал самым талантливым и перспективным руководящим деятелем, рассчитывая на его помощь в наиболее острых конфликтных ситуациях, которые возникали на кремлевских верхах. Эта ситуация сама по себе была взрывоопасной, и антисемитизм Сталина до поры до времени не проявлялся внешне лишь потому, что абсолютной властью он еще не обладал, а открытый антисемитизм (не завуалированный хотя бы видимостью шутки) был тогда совершенно не в чести в партийных кругах.

Уйдя с поста наркома но делам национальностей и с других правительственных постов, Сталин оказался генеральным секретарем ЦК партии – пост этот тогда никому еще не казался ключевым. Но Сталин метил только на «ключ», и ни на что больше. Для этого ему было нужно стопроцентно надежное «техническое обеспечение», то есть абсолютно преданный и энергичный аппарат, легко ориентирующийся в партийных интригах и склоках и успешно исполняющий предначертания своего вождя. Выбор, видимо, был не слишком велик, если ближайшими к Сталину сотрудниками – его помощниками, по официальной терминологии, – оказались опять-таки четыре еврея: Григорий Каннер, Лев Мехлис, Арон Герценберг и Илья Трайнин, а начальником личной охраны (пост, как все понимают, важнейший) пятый еврей – Карл Паукер. Каннера, Паукера и Герценберга за беспредельно верную службу он впоследствии уничтожит, бездарному и безграмотному, но зато сверхсервильному Мехлису простит все прегрешения (из-за его невежества в декабре 1941 года, в Крыму, куда он был послан Сталиным с неограниченными полномочиями, погибнут десятки тысяч солдат) и оставит его на высоких постах в доказательство отсутствия государственного антисемитизма, а самоучку Трайнина, вообще не имевшего никакого диплома, в 1939 году ни много ни мало возведет в академики, чтобы тот прославлял великого и мудрого Сталина в своих «научных» трудах…

Если не считать вроде бы невинных антисемитских шуточек, которые в узком кругу отпускал Сталин (о них, в частности, рассказывает в позднейшей редакции своих мемуаров сбежавший на Запад еще в двадцатые годы секретарь генсека Борис Бажанов[3]), никаких видимых проявлений сталинского антисемитизма в ту пору никем не замечено. Революционный романтизм-интернационализм еще не был изжит, в различных структурах советской власти процент евреев был еще велик, а число русских, которым антисемитизм был органически чужд, в тех же кругах было огромно. Это вовсе не означает, что антисемитизм вообще не проявлялся вовне в партийно-советских кругах. Иначе М. Горький, обращаясь к Ленину в защиту своего издателя и друга Зиновия Гржебина, не написал бы: «Гржебина травят как собаку или – что еще хуже – как еврея»[4]. Травили Гржебина как еврея не какие-нибудь темные, малограмотные лавочники, а официальные представители советской власти.

Они-то и не давали антисемитизму заглохнуть: при новой власти он стал куда более мощным и всеохватным, чем был при власти свергнутой. Для его проявления не требовались обязательно публичные заявления – вполне достаточно было «просто» распространения слухов. Исследовавший этот вопрос М. Агурский установил, что в борьбе с оппозицией Сталин недвусмысленно разыгрывал еврейскую карту, старательно навязывая так называемой «партийной массе», то есть рядовым партийцам, нужную ему интерпретацию занятой им позиции в противостоянии с Троцким, Зиновьевым и Каменевым: необходимо-де исправить допущенную Лениным ошибку – устранить непропорционально большое представительство евреев в верхушке власти. Это как бы оправдывало ту последовательность, с которой Сталин вытеснял из «верхов» троцкистов и зиновьевцев, и в свою очередь провоцировало проявление юдофобства на более низких уровнях[5].

Информационный отдел ОГПУ тщательно собирал данные об антисемитских настроениях и посылал их генеральному секретарю ЦК Сталину. Уж не по его ли заказу все это делалось? Даже если это предположение верно, то прямых доказательств мы, скорее всего, никогда не найдем: Сталин не любил без надобности оставлять какие-либо письменные следы, предпочитая давать указания устно, зачастую даже просто намеками.

Сразу после смерти Ленина, когда Троцкий, поверив телеграмме Сталина с указанием ложной даты похорон, неразумно остался лечиться на Кавказе, Сталин начал атаку на своего главного конкурента, и, конечно, он не мог при том не использовать «еврейскую карту». Ему пришлась поэтому очень кстати так называемая «спецполитсводка», составленная Лубянкой в первой декаде февраля 1924 года: «В связи со смертью Ленина среди населения распускаются слухи (ясное дело, их намеренно распускали! – А. В.), что Ленин не умер, что его отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки, что ‹…› вместо Ленина будет Троцкий, и тогда ‹…› евреи возьмут в руки власть и окончательно задушат русский народ»[6].