Я молчу и уже вопросительно смотрю на него. Он же не шутит. Он никогда не шутит, наш капитан. Он может только передумать, вместо одного изобрести другое… Но месть капитана глобальна, потому не страшна мне. Я знаю: от нее я обязательно смогу заползти куда-нибудь… Что он сделает мне? Вместо трех суток назначит пятнадцать? Начнет каждое утро объявлять наряды вне очереди? Переведет в хозяйственный, взвод, который возводит крышу на гарнизонном свинарнике, и которому завидует черной завистью вся рота? Что?!
Смотрю на него, припертый к стене, мне ничего не страшно, ничего мне не по плечу. Я прошел когда-то все темные места гарнизона, ни одно из них не пугает меня.
— У меня ощущение, — говорит он, и смотрит на меня в упор, — что ты решил меня перехитрить… С чего, иначе, такая откровенность. Друг, — это надо же… Типа, друга нельзя в дисбат. Не по-дружески, да?.. Ты это задумал?.. Хорошо, ты победил, пусть будет по-твоему… Я уволю тебя в запас первым, — говорит капитан, — как только придет приказ… Это будет мое наказание.
Ничего не понимаю. Силюсь улыбнуться, тут же прячу улыбку. Пытаюсь быть серьезным и не могу. Он не шутит. Я же знаю… За что такое счастье, что я сделал для того, чтобы мне так повезло?
— Ну как? — спрашивает он, чуть ли не подмигивает, словно со мной заодно.
— Я — счастлив, — отвечаю я.
— Как назвала она тебя, когда ты ее трахал? — вспоминает он.
— Витей, — радостно отвечаю я.
— Ты давал им свой автомат… Ведь они просили его у тебя?
— Там не было патронов, — говорю я с некоторой опаской. Боюсь, как бы он не передумал. — У меня же сторожевой пост.
— Ты бы выболтал им все секреты, если бы их знал?! — говорит капитан.
— Конечно! — соглашаюсь я. — Но я же не знаю ни одного.
Он опять замолкает и шерудит в костре ногой. На нем до блеска начищенные хромовые сапоги. Голенища высоки, плотно обнимают икры ног. Он поддевает обгорелые палки и отбрасывает их в сторону. Но ни одной бутылки там не спрятано, ни одной почерневшей консервной банки… Тут я замечаю: гарь не пристает к его ногам.
Такой маленький фокус: сапоги блестят ослепительно, отражаясь светлой чернотой в бессолнечном, но ярком дне. Носки их и задники — первозданно чисты.
Но мне-то, что оттого.
— Послушай, — говорит он задумчиво, — но ты же нажрался. Скажи, честно: за два года ты пил хоть раз?
— Да, — признаюсь я.
— Много у вас было выпить? — спрашивает он, мне начинает казаться, что в его вопросе содержится подвох.
— Вы же знаете, — отвечаю я, и смотрю на него.
— Знаю, — соглашается он. — Вы сливаете с самолетов чимиргес, по ночам. Таскаете его чайниками. Поэтому и чайников в столовой стало не хватать… Прячете у железной дороги в канавах. У каждого отделения — своя канава… Но я не об этом. Ты за эти два года нажирался когда-нибудь?
— Нет, — сказал я, — я всегда знаю меру.
— Закусываете вы чем? — спросил капитан.
— Когда чем, — ответил я. — Хлебом, луковицей, иногда и их нет…
— Я знаю, — сказал капитан, — вы занюхиваете рукавом шинели.
— Да, — согласился я.
Занюхиваем. Когда последний глоток чимера с хлюпом исчезает в горле, нужно поднести к носу рукав, и втянуть в себя воздух. Не спешить, — делать это нужно степенно, с достоинством, ощущая желудком, как наполняется он сытостью и довольством.
— Здесь ты чем заедал? — спрашивает капитан.
— Вы же знаете, — говорю я.
— Помидорчики, огурчики, — передразнивает капитан гарнизонного доктора, — еще вареная курица, и колбаса, и консервы. Море разливанное закуски.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— Все равно ты нажрался, — ровно говорит капитан, поворачиваясь ко мне.
Я догадываюсь, он о чем-то… О чем я не думал, никогда… О чем-то, имеющем касательство к весне, которая всегда здесь… Я не понимаю подсказки.
— Хорошо тебе было потом? — по-отечески спрашивает он.
— Сами знаете, — бросаю я.
— Так вот, — говорит он тоном уставшего учителя, — тебе было плохо. Один раз… Но это ничто по сравнению с тем, что будет. Когда ты первым отправишься домой.
Он поворачивается и идет обратной дорогой к зеленому забору, который еле заметен с этой стороны озера. Я понимаю, мне нужно следовать за ним.
Я рад наказанию, которое он приготовил мне. Он не шутит… Сколько помню его, — его слово было твердо. Я — рад.
Перед отбоем я зашел к прапорщику в каптерку. Он сидел за конторским столом, читая на вытянутой руке газету.
— Что пишут? — спросил я его.
— В магазинах ни шиша нет, — ответил он. — Писать об этом не нужно. Зайди в любой и посмотри… Чего тебе?