— Эй, салага, — сказал я громко.
Он сделал вид, что я не к нему обращаюсь, но я-то видел, как напряглась его шея, застыла, как замер в неподвижности взгляд. Образованный ты наш…
— Студент, — сказал я, — я тебе говорю. Подними окурок.
Он понял наконец-то, что, разговаривают с ним. Посмотрел на меня, потом на пол перед собой. Валялся там окурочек, я же не просто так завел этот разговор.
— Это не мой, — сказал он, виновато улыбнувшись, и в доказательство показал всем недокуренную свою сигарету. — Это не мой.
— Ты что, не понял?.. Я сказал тебе: поднять окурок. Бросить его в урну.
Ребята рядом, деды и черпаки, так же продолжали разговаривать, как и раньше. Но я-то знал, они ни звука не пропускают из нашего диалога. И все, естественно, на моей стороне. В деле воспитания подрастающего поколения.
— Это не мой, — опять улыбнулся он.
— Ты что, самый умный, — не выдержал Складанюк, — математику с физикой изучал?! Тебе там не говорили, что помещение нужно содержать в чистоте? Забыли?.. Так мы напомним. Подними все окурки в курилке… И затуши сигаретку, когда с тобой старшие разговаривают!
Он начал медлить, выдерживая спесь. Салапон еще не понимал, что приказы старших нужно выполнять быстро и беспрекословно. И, желательно, со строевой песней на устах… Кто-то из тех, кто стоял ближе, Сергеев, кажется, тут же, легко и беззлобно, как отец распоясавшегося сынишку, смазал студенту по сусалам. У того дернулось лицо.
— Живо, — сказал Складанюк, — сегодня у меня спать не ляжешь.
Студент смиренно бросил недокуренную сигарету в урну и нагнулся за чинариком, на который показал ему я. С него начал.
Ребята тут же забыли про него. Лишь согнутая спина время от времени возникала в поле моего зрения.
Правда, песни не пел… Может быть, он поймет этот мой намек? Может, так дойдет до него? Не через слова. Через невинную эту забаву дедов.
Я сделал все, чтобы спасти его. Остальное — его дело. Вдруг ему понравится поднимать окурки? Я уже здесь не причем.
Я вспомнил, как покрикивал он на губарей, молодым прорезавшимся баском. И мне стало совсем тошно, — от непревзойденного по гамме переживаний, преддембельского одиночества.
— У нас паршиво, — сказал парень с гитарой, — в магазинах одна туалетная бумага. Да и пойти по вечерам некуда. Кроме телевизора, ничего.
Мы познакомились, но их имена сразу же выветрились из головы, а спрашивать снова было неудобно.
— Но зато, вроде, свобода, — сказал я, — демократия и гласность… Хоть бы объяснили, что это такое?
— Это когда — бардак. И деньги ничего не стоят.
— Неужели так плохо? — спросил я.
Они наперебой принялись расписывать ужасы. Я уловил: картошка, которая стоила раньше десять копеек за килограмм, потом стала стоить — двадцать, потом — тридцать, потом — пятьдесят. Сейчас — семьдесят, вся мороженая и гнилая. Да и ту нужно поискать по магазинам…
Меня не пугали их кошмары, я выслушивал их с любопытством. Мне их страхи казалась ненастоящими, бутафорскими, раскрашенными по папье-маше черной гуашью.
— Это когда — все чужие, — прошептала на ухо Люда.
Ее рука давно лежала в моей. Но ее слабых пальцев уже не хватало мне.
Да, у них было страшно, но меня тянуло туда. Казалось, что там еще есть нечто, про что они не говорят, но что есть обязательно. Ради чего все это происходит, то, что происходит вообще.
— Тогда же откуда все это, — повел я рукой, — Выпивка и закуски?
— Нужно уметь устраиваться, — рассмеялись они. — Кто умеет устраиваться, у того все есть.
Тогда этим ребятам хорошо будет скоро, на моем месте, я знаю. Если ничего не изменилось за два года, пока я не был дома. Кроме цены на картошку.
Я сидел перед ними героем, в плащ-палатке и в шапке, надвинутой на глаза, с автоматом на коленях, поджав под себя ноги в сапогах — я желал оставаться им. Высшим существом. Меня тешила как-то такая ложь.
— Хочешь, мы тебя пристроим на Витькино место? — спросил парень с гитарой. — Экспедитором… Или на мое — жестянщиком по машинам. Когда ты дембельнешься, меня как раз призовут.
Идея всем понравилась, девушки принялись уговаривать меня, и я не заставил себя долго упрашивать.
— Заметано, — сказали ребята, — по этому поводу нужно выпить.
— Но я не знаю тонкостей, — сказал я снисходительно.
— Научим! — воскликнули они. — Дело не хитрое. По стольнику в день обещаем. Нормально?
— Нормально, — с готовностью согласился, я. Хотя и не знал, нормально это или нормально больше? Я ничего не знал о гражданской жизни.