Кто я? — маленькая мышь, рядовой в бесконечной череде себе подобных. Один из шеренги. Открытый всем ветрам.
Они — тоже, может, из ряда, только их ряд покороче нашего. И перед ними был типичнейший случай, удовольствие для ума.
— Я не пил, — сказал я, и посмотрел на них виноватыми глазами.
Я, наверное, буду рыдать, когда, подхватив дембельский чемодан, оглянусь напоследок на уютные улочки нашей части. Меня уже сейчас посещает нечто сентиментальное, ностальгическое. Будто не спеша подползающая буря готовится поднять меня, как песчинку, зашвырнуть неизвестно куда, где разруха, голод, где вакханалия преступности, где никому я не нужен, как домашний хомяк, выброшенный за ненадобностью на помойку.
Мне кажется иногда, что моя жизнь должна принадлежать не мне.
Я вручил ее кому-то, но подлинного хозяина не знаю до сих пор. Имя его иногда брезжит на кончике языка, мерещится, — но до гортанных торжествующих звуков, вырвавшихся из глотки, дело не доходит.
Моя беда в том, что я когда-то попал служить не в десант, не в пехоту, даже не в грохочущие жестью танки, а в банальную роту охраны. Здесь через день, приходится стоять на посту… Там всегда остаешься один.
Один — вот ведь в чем дело. Вот — центр зла. Вот слабое звено армейской службы, до которого я однажды докопался…
Когда-нибудь, я знаю, через много лет, это скажется на мне, как синдром приобретенного иммунодефицита, — я снова полюблю одиночество. Без него, мне будет чего-то не хватать…
Прапорщик отыскал меня в умывальнике, где я брился, разглядывая себя в зеркале.
— Карпухин есть? — крикнул он, хотя прекрасно видел: старичок на месте.
— Я! — ору я во все горло.
— Собирайся на губу, записку выписали.
Он — само добродушие: я получаю то, что заслужил. За один год и девять месяцев я ни разу не подошел к нему с личной просьбой. Ни с одной, — из тех, которые так сближают посторонних людей. Потому, он не имел понятия о моих слабостях. Но подозревал: они есть.
— Не знал, что ты пьешь, — укоризненно сказал он, когда мы вышли из казармы. — А то бы дал совет.
«Не покупать абы где, паленую, из-за которой ты сейчас топаешь на губу»… Ох уж эти советы прапорщиков, желающих тебе добра. Мудрость жизни — перед ними, они хотят щедро делиться ею. И своей помощью. Была бы только на то моя воля.
Я ничего не ответил… То проснулась гордыня, неуместная в практической жизни. Но я уже потерял многое, так что не боялся лишиться той мелочи, что еще оставалась.
— Как не пил, — переспросил, улыбнувшись, замполит. — Совсем? Ни единой капли?
Наш капитан сидел за ними с каменным лицом. Его возмездие было впереди.
— Ни единой, — подтвердил я.
Последовала небольшая пауза, начальство переглядывалось. Официальное напряжение смягчилось в их позах, словно последовала команда: перекур!..
Так бывает, когда в длинной шеренге, среди серых будней, вдруг возникает простецкая душа, хитрющая такая бестолковка, на которую и должен, вроде бы, по службе рассердиться, а не можешь. Настолько с народным характером имеешь дело.
— Ин-те-рес-но, — раздумывая, сказал замполит. — Следовательно, вы утверждаете, что не были пьяны?
— Пьян был, — сказал я, и посмотрел на них виноватыми глазами.
Правое плечо моей шинели давно вытер ремень автомата. На улице — минус двадцать, бодрит. За высоким забором — дом с зеленой крышей, призрачный дымок из трубы. Кому губа, а кому дом родной.
Кому сказочная игрушка из рождественской открытки. С белыми тропинками в снегу и звенящими сосульками. С колодцем, колесо которого по-деревенски скрипит, и с местным дурачком, моего призыва сержантом, подарочком из учебки — Емелюшкой.
Часовой предусмотрительно открывает нам дверь в воротах, не требуя пароль. Он уже «стукнул» начальнику караула, тот выходит на крыльцо, радушно улыбаясь.
— Ба, какие люди, — говорит он.
Мне и старшему прапорщику.
— Принимай арестованного, — бросает прапорщик, — распишись в получении…. И чтобы строго по Уставу, никаких поблажек… Без этих самых, фиглей-миглей.
Он оглядывает меня с сомнением, будто бы заметил невзначай нарушение в форме одежды. Но то — взгляд безнадежности, ничего поправить во мне уже нельзя…
Без фиглей, без них. Мы дожидаемся, когда прапорщик уйдет, и дверь во дворе закроется на глухой засов.
— В шашки, дед? — предлагает начальник караула.
— Нет, спать хочу.
— Может, тебе похмелиться? — спрашивает он, понизив голос.
У меня в животе происходит рвотное движение, я едва успеваю удержать в себе подступающий комок.