Я уже не пил. Рука усиливала давление, и дверца неслышно поддавалась.
Тенью проскользнул в нее, и остановился. Прижавшись спиной к забору. Но с другой стороны. Прикрыв калитку, но придерживая ее, чтобы выскочить в любой момент.
Тишина. Сад. Вычищенные, озаренные Луной дорожки. Кто их чистит? Может быть, днем, когда поста нет, кто-то приезжает сюда и занимается хозяйством?.. Впереди дом, двухэтажный, с балкончиками, с темными неживыми окнами. Никаких собак.
Кроме меня — никого. Как всегда. Как и должно быть.
Смотрю на дом, темным замком молчащий впереди, — он манит. Хочется заглянуть в слепые окна, прикоснуться к запретному, к пыли, оставленной Генералом.
Я отделяюсь от забора и, не таясь, иду по дорожке. Мне некого бояться.
Дом приближается, становится больше. Из-за забора его не видно, но здесь он — величав. Он — серьезен.
Подхожу к нему, стены уходят вверх, они теплы, от них пахнет человеческим жильем. Иду вдоль стены, темным невидимым сгустком.
Замечаю: тишина поддается под чьим-то медленным вздохом. Поздно! Хочу превратиться в куст, и потом оглянуться, но о спину разбивается голос:
— Далеко собрался?
Замер, пытаясь превратиться в ничто. Но я слишком массивен, меня слишком много здесь. Не заметить меня нельзя.
— Я спрашиваю: далеко собрался?..
На крыльце — наш капитан. Сидит, прислонившись к перилам, и курит. Его черные сапоги отливают светом Луны.
— Заметил открытую калитку, — начинаю докладывать я, — решил проверить на предмет воров. Чтобы не поднимать напрасно тревогу. На свой страх и риск.
— Мне сдается, — говорит капитан неторопливо и спокойно, — мне сдается, что ты сам — вор.
Голос его добродушен, даже ласков. Он говорит со мной, как с долгожданным приятелем.
— Как вы можете, — пробую возмутиться я, — я же при исполнении.
Мне терять нечего. Все что можно потерять, я уже потерял. Одним махом.
— Вот-вот, — говорит он, соглашаясь со мной, — вот именно, что при исполнении… Закуривай, — говорит он мне и кивает на пачку сигарет.
Это «Столичные», из офицерского ларька. У нас, в солдатском, таких не бывает.
— Не положено, — говорю я. — Я — на посту.
Он коротко хихикает:
— Бери, раз дают.
Протягиваю руку и вытаскиваю одну сигарету. Спички у меня есть. Да и сигареты, по правде говоря, тоже. Но раз угощает.
Уже понял: он окончательно махнул на меня рукой, и не таит на меня зла. Мой капитан, — он нравится мне.
Мы курим. Никому еще, на моей памяти, капитан не протягивал пачку с сигаретами, не приглашал покурить с собой. И мне — никогда.
Странно, но я не забывал, что в углу палатки, стоит только протянуть руку, лежит прохладная тяжелая бутылка, которую в любой момент можно открыть.
Подо мной копошилось что-то потное и скользкое. Оно обнимало меня, и я подумал: за что Кто-то так наказал меня?
— Ты любишь меня? — услышал я простуженный голос. — Я нравлюсь тебе?
— Конечно… — согласился я. — Если я когда-нибудь стану подпольщиком, моя партийная кличка будет «Витек»… Слово даю. Мне понравилось.
— Извини, — сказала Люда, — я поклялась ждать его.
— Ты не нарушила слово, — сказал я как-то торжественно. — По этому поводу нужно выпить.
— Не хочу, — сказала она, — мне и так хорошо. Три месяца никому не давала.
Она мне «дала», понял я… А что же я еще хотел от нее? На что надеялся?
Я отыскал наощупь бутылку. Пробка была плотной, облегала ее, храня драгоценную жидкость. Попробовал сковырнуть ее пальцами, у меня не получилось. Тогда впился в нее зубами. Грыз ее, раздирая пластмассу, урчал от вожделения, впивался в пробку, — она не сопротивлялась долго.
— Что с тобой? — спросила Люда.
— Все нормально, — ответил я, выплюнув сплющенный комок.
— Ты даешь, — сказала она.
Мне было все равно, восхищается она мной или нет. Я поднес бутылку к губам и сделал первый глоток. Ничего лучшего со мной не случалось никогда. Я пил не глотая, что-то произошло в горле, вино выливалось из бутылки прямо в желудок. Оно булькало в посудине, переправляясь в мою утробу. Булькало, пока не переправилось туда все.
— Спасибо, — сказал я тогда Люде.
— Мне тоже было хорошо с тобой, — сказала она.
Я нетрезво нащупал автомат и потянул его к себе. Он придал мне уверенности.
— Ты куда? — спросила Люда.
— К народу, — ответил я, и стал выбираться из палатки.
Мое появление было встречено гитарными звуками. Я слышал их двоящимися и троящимися. Все, что я хотел, чтобы меня оставили одного… Я хотел умереть один. Каждый умирает в одиночку. Я думал тогда: каждый умирает в одиночку… Это, казалось мне величайшей истиной, только что открытой мной. Никого не должно быть рядом, никто не имеет права смотреть на меня. Оскверняя мою смерть.