— Мне осталось пятнадцать минут. До смены.
Калитка, выпустив меня, незаметно захлопнулась, — ее не стало.
Я провел пальцами по забору: ни малейшего выступа, абсолютно гладкая поверхность. Как будто — меня не было там.
Провел: не существовало никакой калитки. Взглянул на часы: до смены — восемь минут. Опаздывать себе же во вред — мужики начнут коситься, польют ротозея матерком.
Ни единой щели. Я пожал плечами, и тронулся по периметру обратно. Спешил, мое тело в плащ-палатке раздвигало тишину, и она похрустывала, пропуская меня.
Когда забор потянулся вдоль озера, я смотрел на ту сторону. Там горел костер. Был он не так ярок, как четыре часа назад, То ли у них кончились дрова, то ли они легли спать и оставили его догорать. Он не манил, — разочарование поселилось в нем. Оно, это разочарование, лишило его притягательной силы.
Я без сожаления повернул за угол, еще раз поднеся часы к самым глазам: осталось пять минут, — то, что надо.
Подходя к дороге, услышал дальний звук приближающейся машины. Замер за темным кустом, слившись с ним воедино. Ни один враг на свете не смог бы теперь различить меня, ни с какими приборами ночного видения.
Машина затормозила, смутная тень спрыгнула на асфальт, я вышел навстречу. Молча разминулся со сменой. Что говорить, все уже давно сказано. Валов знал свое дело, я — свое.
Я подтянулся на руках, перекинул тело и оказался в кузове. Разводящий спал, прислонившись к брезенту головой. Я стукнул по кабине водителю: трогай. Машина скользнула с места, а я уселся на лавочку.
Теперь в караулку, и отрубиться до утра. На дедовском мягком топчане, в комнате отдыха, где сладко сопят салаги, обхватив детскими руками подушки. Ни один из них не видит во сне врага. А видят каких-нибудь гражданских баб, пристающих к ним со своими нежностями. Которые наврали, что два года будут ждать их.
Моя шинель валялась на лавке, я снял плащ-палатку и надел ее. В машине еще хранился холод зимы, из которой она приехала. Выпитое кофе давало себя знать, — спать не хотелось. Но было покойно, напряжение службы покидало меня.
Все-таки, что ни говори, существует ответственность за порученный тебе пост. Как ни крути, а сказанное тебе слово — приказ, и он западет в душу, ты становишься его рабом. Как ни выживай его из себя, как ни вытравливай, все равно — ты его раб. И понимаешь это, только когда все заканчивается, как сейчас.
Но я выполнил свой долг с честью, поэтому был покоен. Сидел, прикрыв глаза, слушая шум машины. Со стороны могло показаться, что я тоже сплю. Но это была неправда.
Я вспоминал вазу с розами на даче у генерала, на столе, за которым мы пили кофе. Я еще радовался их красоте, когда увидел. Еще понимал: такая красота не для таких бедолаг с улицы, как я.
Одна из них завяла. Когда я поднимался, чтобы уходить, я увидел: одна из них, недавно свежая, с росой на листьях, скукожилась, превращаясь в высохший веник.
Я ничего не сказал капитану, не хотел расстраивать его. Жившего, как в раю, среди своей вечной весны.
Приказ мы прочитали в газете. В нем было написано, что его должны объявить во всех частях и гарнизонах, на батареях и в эскадрильях, — но никто нас не выстроил и не порадовал его чтением. Но он возник, прозвучал чей-то решающий голос, и запахло наконец-то настоящей весной. Нетерпение охватило стариковский призыв, нездешностью мы стали напоминать инопланетян, очутившихся на экскурсии в нашей части.
Первое, что сделалось заметно: мы стали добрей к салагам. Словно прорвалась давно сдерживаемая снисходительность к ним. Зато черпаки спустились с цепи, — изо всех сил устанавливая среди них свой авторитет. Они уже осмеливались в своей компании называть себя «дедами», радостно хлопая друг друга по плечу.
Как и мы когда-то.
Прошло десять вздрюченных ожиданием дней, пока, наконец, капитан не выстроил наши два взвода, свободные от несения караульной службы, и не объявил наш местный приказ:
— В первой партии уволенных в запас, — говорил он с подъемом, — убывают отличники боевой и политической подготовки, те, кто своей образцовой службой заслужил это право. Все они на торжественном построении удостаиваются чести поцеловать знамя части. Их фотографии появятся на Доске почета. Каждый из них получает повышение в звании. Рядовые уедут на родину ефрейторами, сержанты — старшими сержантами.
Здесь он сделал удачную паузу, следом должны были последовать фамилии лучших наших товарищей… И они последовали.
Капитан вдохнул поглубже воздух и произнес:.
— Старший сержант Пыхтин, сержанты Ремизов и Складанюк, ефрейтор Сеспалов, рядовой Валов…