Да разве это в диковинку? Мне всегда нравился гнев капитана, — он был для пользы всех нас, капитан старался не для себя.
— Он орал, — сказал генерал, но по-доброму, оправдывая его, — он такой горлопан… Но с тебя-то, как с гуся вода, признайся?.. Ты о чем в этот момент думал? Раскаивался?
— Нет, — ответил я. Меня внезапно потянуло на откровенность. — Я вспоминал, как капитан обманул меня.
На самом деле, стояли перед глазами его сверкающие глаза, пистолет, дергающийся в руке, его истошный призыв, — его жизнь подвергалась опасности.
За его жизнь, не за свою, я готов был вступить в бой. За его — готов был шнырять штыком, бить прикладом сверкающие стеклянные амбразуры.
— Не бойся, — сказал генерал, — тебе ничего не будет… И запомни: он не обманывал тебя. То, что для тебя обман, для него — истина.
Он произнес последнее слово, и стал смотреть на меня со значением: я должен был о чем-то еще догадаться сам.
Взгляд его оказался долог, и он смущал меня. Он был добр, но чего-то требовал от меня: этой самой догадливости.
Мне было стыдно, я ничего не понимал, мне хотелось провалиться сквозь землю, а не пить чай под пристальным взглядом генерала.
— Мне не очень нужна та теплица… Раз они вянут, — сказал мне генерал. — Что это за цветы, которые так быстро вянут. Их все время нужно менять… Я хочу тебе сказать: сынок, иди, раз хочешь, я отпускаю тебя. Но там тебе будет плохо, там никому не нужна твоя любовь, там люди — ненавидят друг друга.
— Неправда, — едва слышно промямлил я.
— Видишь, — произнес он с той же отеческой интонацией, — ты сам толком не знаешь… Тебе нужно убедиться: иди. Иди… Ты же помнишь, где моя калитка. Для тебя она открыта всегда… Часовых можешь не опасаться, они вечно спят. Ты разбираешься в этом лучше меня.
Он рассмеялся, уличая меня в невинной шалости. И следом начал растворяться перед глазами — он отпускал меня. Я был благодарен ему за это…
Я куда-то пошел, но не знал, куда. Там, куда я пошел — было плохо.
То был темный тоннель, который не вел к свету. Только чернота кругом, и в ней: чьи-то измученные вздохи. Рядом со мной никого не было.
За одиночеством моим ничего не стояло. Мне не на кого было опереться. Я был один… От этого становилось страшно…
Проснулся от страха, — выбросив себя из удушающего сна. Рота спала.
Я не мог сообразить, что избавился от душного подвала, по которому только что шел. Он отступал, еще притягивая меня, — его присутствие слабело.
Но осталась тоска.
Она-то и подняла меня с койки. Я сунул руку под подушку и вытащил оттуда сигареты. Всунул в сапоги босые ноги. Две синие ночные лампочки горели в проходах, охраняя наш молодецкий сон. В дальнем углу храпели двое, на разные голоса, скромненько так, скромненько, напоминая приглушенный оркестрик. Словно две души встретились в сновидениях, и от радости узнавания затянули приглушенную заздравную песню.
Как всегда.
Я встал, пошел лениво из коридора к дверям, за которыми коротал ночь дневальный. На ходу прикуривая.
Он обычно отдыхал на трех стульях у тумбочки с телефоном, чутко улавливая скрип входной двери за поворотом. Застать его врасплох было невозможно. Я хорошо знал это по себе.
Я уже приготовился не мешать ему, пройти мимо незаметно — не получилось. Дневальный застыл на своем месте, как свечка. С закрытыми глазами. Его мотало от подступающего сна, но он упрямо стоял. В этом содержался некий казус.
— Ты что? — спросил я удивленно.
— Капитан дежурит по части, — сказал он, извиняясь передо мной за невольное свое бодрствование. — Приказал, если ты проснешься и выйдешь, чтобы зашел к нему в кабинет. Он там.
— Да что ты говоришь, — нарочито изумился я.
Кафельный пол блестел первозданной чистотой, зубные щетки салаг постарались на славу. Я курил и не торопился к капитану. Прошли те времена, когда его зов мог вызывать во мне бурную радость.
Но сигарета кончилась. Пришлось идти… Любопытства не оставалось во мне. Я подходил к двери его кабинета, досадуя на себя.
Я подумал: наверное, я на самом деле повзрослел за два года, стал, наверное, мужчиной. Раз я так спокоен и так нетороплив.
Постучал, приоткрыл дверь и заглянул. Капитан сидел за столом, читая «Красную Звезду». Приподнял усталую голову, увидел меня и кивнул: проходи.
— Вызывали? — спросил я.
— Просил зайти, — сказал он.
— Тогда я так, — показал я на себя, одетого в черные дембельские трусы, — можно?
— Какая разница, — сказал капитан.
Я прошел, он показал рукой на стул, я сел.
Мы помолчали. Это ему нужно было, чтобы я зашел. Все, что он хотел сказать, он сказал вчера вечером перед строем. Я не думал, что за это время что-нибудь изменилось.